- Ангара рада нам, будто на самом деле ждала нас, - сказал я и оттолкнулся, подскочив на носочках, от илисто-каменистого дна и медленно, без взмахов и плеска поплыл.
Течение помогало мне, струи услужливо лизали мою спину и ноги, и мне стало так легко, словно я летел, парил, слегка взмахивая руками. Нырнул, открыл в воде глаза и увидел зеленовато-желтую, почти янтарную долину. Солнечные лучи шелковыми косынками опускались к самому дну. Перед моими глазами металась мелкая рыба и уносилась в серовато-зеленую, как глухой лес, пугающую меня глубину.
Я резко вынырнул. Сердце тревожно билось. Но передо мной стояло яркое синее небо, вдали плыли кипенные облака, метались стрижи и чайки; я кручусь и нахожу глазами сопки, каменные лбы которых склонены к воде; снова кручусь и нахожу глазами дедушку - он сидит на пне, подпер голову ладонью и, кажется, дремлет, - и во мне исчезает чувство тревоги, я быстро верчусь, поднимая ладонями брызги. Потом ложусь на спину и тихо плыву к берегу. Перед глазами стояло небо, и мне начинало казаться, что весь мир - это только небо, огромное, красивое, но не понятное. .
Я доплываю на спине до берега, упираюсь головой в ил и долго лежу, всматриваясь в небо. Мне не хочется расставаться с радостными ощущениями. Однако мне становится холодно, и я вынужден встать, обмыть с головы ил и выйти на берег.
Дедушка очнулся, приподнялся с пня, потянулся. Блаженным было его старое лицо; в седую, редкую бороду вплелся солнечный свет, и она, показалось мне, стала светиться. Он погладил бороду, и рука тоже засветилась.
- Ты, дедушка, светишься, как сегодня утром в окне, - сказал я.
- В такой славный день, внук, мудрено не засветиться. - Помолчал, посмотрел, прижмурившись, на солнце и небо и тихо сказал: Незнамо-негаданно и засвятиться можно. - Усмехнулся, подергал двумя пальцами бороду, как бы порицая себя за такие слова. - Ну, что, внук, перекусим, что ли?
- Что же, деда, мы поедим? - с неудовольствием сказал я, ощущая голод. - Мы ничего с собой не взяли.
Дедушка хитро улыбнулся:
- Собирай-ка костерок: будет огонь - найдется чего пожевать.
"Экий бодрячок", - нахмурил я брови, но промолчал.
По берегу и на поляне собирал сухие ветки и щепки, и вскоре у нас весело похрустывал молодой огонь, которым мы любовались. Дедушка вынул из карманов своей рубашки-гимнастерки два свертка, в которых оказалось сало и хлеб.
- О, сальцо, хлебушек! - потирал я руки.
Дедушка из кустов ивняка принес закопченный котелок и две жестяные банки, служившие стаканами.
- Целы мои припасы, - сказал дедушка. - Я здесь рыбачу.
Я так проголодался, что не мог спокойно сидеть возле огня, а часто заглядывал в котелок, словно хотел поторопить воду, чтобы она быстрее закипела. Наконец, от дна поднялись пузыри, вода стала с мелодичным шумом бурлить. Дедушка бросил в нее щепотку-две какой-то душистой травы, и мы расположились на траве, под кустами. Я кушал быстро, даже с жадностью, но слушал журчание воды на отмелях и смотрел на сопки и небо. Мое сердце было наполнено чувством счастья и покоя.
Дедушка кушал неспешно и о чем-то длинно говорил; только одну его фразу я запомнил:
- Много ли, внук, человеку надо? Пустяк! Эх, если бы раньше мне понять.
Что-то горестное слышалось мне в его тихом голосе; но я тогда был еще так мал, что не мог серьезно задуматься над его словами.
Потом мы снова шли, но - куда? Ясно не помню, скорее всего, домой, в Весну. Вот, собственно, и все!
* * * * *
Да, все. Плохой я литератор: нет в моем произведении ни завязки, ни развязки! Но тот день живет в моем сердце уже не один год, к чему-то зовет, заставляет думать, останавливаться, чего-то ждать и во что-то верить.
Да, я жалею, что редко находился рядом с дедушкой; только на летние и зимние каникулы приезжал в Весну. И однажды приехал для того, чтобы похоронить дедушку.
Он лежал в гробу маленький, худенький, с подстриженными усами и бородой, не страшный и не желтый, а очень естественный, будто прилег на часок-другой вздремнуть. Солнце пушистыми клубками жило в его белых волосах, и мне казалось, он очнется и скажет:
- Я хочу вам счастья, мои родные.
Бабушка не долго прожила без него: тихо умерла дома в кровати, не от тоски по дедушке, а так, естественно, от старости. Я почти ничего не рассказал о бабушке, хотя мне казалось, что о ней я могу говорить долго. Но сейчас задумался: а что, собственно, рассказать о ней? Ее жизнь - как моя ладонь, на которую я сейчас смотрю: вижу все линии и изгибы, все жилки и шрамы. Что можно сказать о ее днях, похожих друг на друга, в работе уходивших из ее жизни; что можно сказать о ее кроткой и неразличимой улыбке, о ее нетягостной молчаливости, о ее маленьких загорелых натруженных руках? Большая часть жизни дедушки и бабушки - будни, будни. Но именно в этих приземленных буднях я и любил дедушку с бабушкой.Мне хочется прожить так, как они - тихо, трудолюбиво, без шума и суеты.
ЧЕЛОВЕК С ГОРЫ
1
Жизнь старика Ивана Сухотина казалась людям таинственной и непонятной.
В небольшом поселке Новопашенном отзвенело его недолгое детство, мутными половодьями отбурлила молодость, иногда выбрасывая его то на большие стройки Сибири, то на дороги войны. Уставший и худой, он возвращался в родной Новопашенный.
С конца восьмидесятых, лет шесть или семь, Иван Степанович живет не в самом Новопашенном, а в стороне, налишившейсялеса сопке-отшельнике. Рядом тоже сопки, но они красивые, дородные, с лесом и кустарниками, а эта и на самом деле какая-то одиночка, уродец в таежном семействе. Ее супесное, не схваченное корнями деревьев подножие подтачивала тугими струями Шаманка, несущая свои быстрые воды с далеких Саянских гор.
Изба Сухотина стояла на гладкой маковке, однако не видна была поселку таилась за всхолмием. Хорошо ее видели только птицы, внимательно, цепко разглядывали с высоты залетные коршуны и орлы, словно вызнавали, не звериное ли внизу жилище, и, быть может, надеялись поймать показавшегося из него зверька.
Но из жилища неспешно выходил сутулый, старый человек, и грозные птицы разочарованно улетали восвояси. Если день клонился к вечеру, то вышедший смотрел на закат и говорил то ли себе, то ли собаке Полкану:
- Ну, вот, и нам, людям и зверям, пора на покой. Ступай, Полкан, в свои хоромы, а я в свои поковыляю.
Полкан угодливо-понимающе вилял облезлым, как старая метла, хвостом и крался за хозяином, который, однако, захлопывал перед его носом дверь, но напоследок, извиняясь, говорил:
- Всякой живности свое место, голубчик. Не обессудь!
И собака, не обессуживая старика, плелась в свою будку, заваливалась на солому, зевала и потом бдительно дремала, готовая в любую минуту ночи-полночи постоять за хозяина и его имущество.
Нередко до утра в избе Ивана Степановича бился огонек в керосиновой лампе: хозяин лежал или задумчиво прохаживался по единственной комнате, вздыхал, почесывал в затылке, что-то невнятно говорил.
С вечера бродили за протекающей невдалеке Ангарой густые сырые тучи, но так и не подошли к Новопашенному. Снег выпал ночью; утром Иван Степанович вышел во двор - ахнул и зажмурился: неприглядной, серой была земля, а теперь - светлая, торжественная; казалось, что и кочки, и деревья, и поленница, и будка, и сопки - все источает свет радости и привета. Над округой стоял синеватый легкий туман. Из печных труб в новопашенской долине клубами валил дым утренних хлопот. Заливались петухи, будто возвещали о приходе снежного гостя. Иван Степанович бодро, с приплясом протоптал стежку до ворот; рядом с ним подпрыгивал и повизгивал Полкан, на радостях норовил клацающими зубами выхватить хозяйскую рукавицу.
- Вот и хорошо: снег пожаловал на новопашенскую землю, - ласково говорил Иван Степанович собаке. - На два дня приспешил по сравнению с прошлогодним ноябрем. А какой мягкий, словно тысяча лебедей проплыла ночью над нами, - обронили пух. И на дом Ольги, супруги моей,слышь, Полкан, упали они, - теплей ей будет. Слава Богу, пришел снег в Новопашенный. Живи, все живое, радуйся. А какую густую тишину принес! Вон там, Полкан, далеко, ворона, поди, с ветки на ветку перепрыгнула, ударила по воздуху крыльями, вчерась я не услышал бы, а сегодня звук ядреный, хлопнуло будто бы под самым моим ухом.