Прости меня, мама. Давай вместе утешаться тем, что я все-таки приношу некоторую пользу твоей любимой Франции. Сейчас она совершенно не то, что ты рассказывала. Кругом руины, истощенные люди с трудом сдерживают злобу. Гнусным бошам снова не удается покорить французов, и они мстят гражданским ковровыми бомбардировками. Во время болезни, лежа в постели, я в подробностях вспоминал твои рассказы о Франции и задумался: ты не говорила подробно так о других местах, где бывала, а ведь полмира объехала, страшно подумать, всё северное полушарие. Почему? Я хочу знать ответ до возвращения домой. Прошу тебя, напиши, я буду ждать.
Обнимаю с любовью, твой сын.
P.S. Надеюсь, это письмо дойдет быстро, посылаю с одним из наших, списанным по ранению.
«Гусиная Охота» На фронтах воюют открыто, а помимо них завуалировано, например, за эстетской вуалью Нового Искусства. Заморить гуся до смерти теперь легче, чем охотиться на него. Поместите благородную птицу на пару суток в залу, стены которой увешаны новомодными арт-объектами. Побывав в тисках супрематизма гусь выживет, но больше никогда не сможет расправить крылья. Супрематизм и все новейшие измы – схема распада мира. Поделать уже ничего нельзя. Энергии распада противостоять бессмысленно. Зато появился изящный способ умертвить гуся, чтобы приготовить его затем под модернистским соусом с гнильцой германского экспрессионизма.
Связи между явлениями и людьми не подчиняются законам рационального ума. Мир живет по заданной партитуре, не слыша ее. А тот Безупречно Прекрасный Автор, кто ее сочинил, танцует под свою музыку, не глядя на нас. Даже безумный Ницше понимал: если Бог есть, то Он танцует. Кто еще способен петь и танцевать, аккомпанируя самому себе? И пусть весь мир подождет – Ему интересны лишь собственные игры и танцы. Если миру нужно – пусть позовут всем миром, и Он снизойдет, чтобы на миг явить свой космический танец ничтожным земным плясунам.
***.***.***
Мне повезло – три легких ранения за пять военных лет. После революции – работа по специальности. Во второй раз в жизни я попал в Нью-Йорк весной 1925 года, командирован набираться опыта как инженер метротоннелей. Выдалась возможность отыскать Мэри. Написал ей, она согласилась встретиться и приняла меня дружелюбно. Накормила и напоила чаем по-русски. Беседа задалась с первого взгляда. Мне пришлось говорить долго – ей хотелось побольше узнать о Советской стране, об СССР – так стала называться моя родина в 1922 году.
– Была бы помоложе, отправилась бы в Россию строить новый мир. Только социалистическая революция способна уравнять в правах мужчину и женщину, ведь так?
– Социалистическая революция уравняет кого угодно.
– Как ваша семья?
– Скучаю по жене. Уже два месяца в разлуке. Встретил ее на улице год назад. Ангел, летящий на велосипеде. Она совершенно другая. Неколлективная. Если все на трамвае – она на вело, вне толчеи, сама по себе, вне трудящих масс. Оберегаю ее, как могу. Хлопочу, чтобы приехала сюда ко мне.
– Расскажите о себе.
– Что же рассказать? Родился – учился – воевал – учился – работаю.
– Не то. О себе расскажите, как другу – тогда я тоже смогу пооткровенничать. Вы ведь за этим приехали?
Я озадаченно молчал. Мэри ждала, не шевелясь, будто соблюдая команду «замри», которой я не отдавал.
– Хотите, чтобы я раскрыл душу?
– Ну да. Поговорим душевно, по русскому обычаю.
Думал я недолго. В открытое окно мне закивали молодые яблони с розовыми плодами. Начал с волнением, но через пару фраз стал вещать как по сценарию, как чтец из радиотеатра.
– Есть очень важный день в моей жизни. Особенное чувство, какого ни случилось больше ни разу. Начну издалека. 13 октября 1913 года простоял всю заутреню, чтобы первый в России «Вечер речетворцев» не провалился. На моей ответственности лежало оформление сцены и конферанс, голос мой от волнения сел, но друзья мои, молодцы, так проникновенно орали об изнуренных жабах и их доителях, что публика восторженно рукоплескала. Да, мы хулиганили, даже богохульствовали, но в церковь ходили, и Первый Председатель Земного Шара от моей свечи зажигал свою свечу Спасителю, но разве кто всерьез радел тогда о душе – «мы устали звездам выкать, мы познали сладость рыкать» – о душе позаботимся на старости лет, когда придет пора собираться в последний путь. Не пришлось мне проводить любимого товарища в последний путь. Утром около восьми часов 27 июня 1922 года на вопрос хозяйки дома, трудно ли ему помирать, ответил «да» и вскоре потерял сознание, дышал ровно со слабым стоном, периодически вздыхая глубоко, дыхание и сердце постепенно ослабевало и в девять часов 28 июня прекратилось. Опущен в могилу на кладбище в Ручьях Новгородской губернии Крестовского уезда Тимофеевской волости, слева от входа, у самой ограды между елью и сосной. Мне сообщили письмом. Слово в слово. Я прочел и похолодел. Впервые в жизни я действительно, сильно, до боли в печенках испугался смерти, хотя до этого, на западном фронте и в гражданскую много смерти повидал. Не выпуская из рук горестного письма, я спросил себя: что я здесь делаю? Почему мой друг лежит в могиле, а я сижу в комнате, наполненной солнечным светом и ароматом первых яблок? Кто я? Зачем я здесь? Эти простые вопросы меня поразили, ударили в самое сердце так, что я почувствовал себя протухшей жабой. Я жил, мечтал о путешествиях, служил Отечеству, влюблялся, сочинял, дышал полной грудью, – оказалось полный пшик, я не знаю главного. Вечный покой меня страшит, ведь он означает небытие: меня – больше – нет – никогда. И в этот миг что-то внутри меня поднялось со всеми силами моего безумия и закричало: нет, я хочу быть! я хочу знать! С тех самых пор я живу, чтобы найти ответы на два коротких вопроса.