В эту минуту дух животный, обитающий в высоком покое, куда все духи чувств приносят свои восприятия, начал сильно удивляться и, обращаясь к духам зрения, сказал такие слова: «Вот явилось Ваше блаженство». И тогда дух естественный, обитающий в той камере, что управляет питанием нашим, заплакал и, плача, сказал так: «О, я несчастный! как часто впредь мне будут мешать». И с этих пор, я утверждаю, Амур завладел моей душою, которая тотчас же ему подчинилась, и начал проявлять надо мною столько власти и силы, в чем ему помогало мое воображение, что мне приходилось исполнять все его желания в полной мере. Он приказывал мне много раз, чтоб я старался увидеть этого юного ангела, и в отрочестве своем я часто искал ее увидеть, и так благороден и достоин похвалы был весь ее облик, что поистине о ней можно было сказать словами поэта Гомера: «Она казалась не дочерью смертного, но Бога»[3].
И случилось, что образ ее, который постоянно был со мною, хотя Амур и властвовал над мною смело, обладал таким благородством, что ни разу не потерпел, чтобы Амур управлял мною без верного разумного совета в тех вещах, где такой совет мне полезно было выслушать.
Но так как рассказ о страстях и поступках такой ранней юности многим может показаться баснословным, то я остановлюсь тут и, пропуская многие события, о которых можно сделать вывод по примеру рассказанного, перейду к словам, записанным в моей памяти в дальнейших главах…
Глава II
После того как прошло столько дней, что как раз исполнилось девять лет со времени вышеописанного появления той благороднейшей, настал наконец такой день, когда эта чудесная донна предстала предо мною, одетая в белоснежную одежду, между двух благородных дам постарше ее, и, проходя по дороге, она обратила свой взор туда, где я стоял, испуганный; и по несказанной доброте своей, которая теперь получила свою награду в вечности, она поклонилась мне так приветливо, что мне показалось тогда, словно я вижу все пределы блаженства. И час, в который достиг до меня ее сладчайший привет, был как раз девятый того дня; а так как только в первый раз ее слова дошли до моего слуха, я охвачен был такой сладостью, что, словно опьяненный, удалился от людей и забился в самый отдаленный уголок своей комнаты, чтобы думать там о ней, благороднейшей.
Глава III
И когда я думал о ней, на меня снизошел нежданно сладкий сон, и в нем предстало мне дивное видение: казалось мне, что в комнате своей я увидел облако огненного цвета и внутри его я различил облик мужа страшного вида[4] для тех, кто на него взглянет.
И показался он мне сам таким веселым, что удивительно, и в словах своих он выразил многое, но я понял только вот что: вот властелин твой.
И казалось мне, что я вижу в его руках обнаженное существо, которое спало, обернутое, как мне думалось, в легкую ткань кровавого цвета, и, когда я посмотрел на него очень внимательно, я узнал в ней ту, которая накануне соизволила мне поклониться. В одной руке, казалось мне, держал он что-то, что горело ярко, и я услышал такие слова: смотри, вот сердце твое. И немного погодя он разбудил ту, которая спала, и с большим старанием и искусством он заставил ее отведать того, что горело в его руках, и она исполнила это с некоторым сомнением[5].
И после этого очень скоро его веселость перешла в горчайший плач, и так, плача, он охватил донну своими руками, и с нею вместе, как мне казалось, он полетел к небу, отчего я исполнился такой тоскою, что слабый сон мой не мог выдержать больше, он порвался, и я внезапно проснулся. И сейчас же я начал размышлять. Я нашел, что час, когда явилось мне это видение, был четвертый в ночи, и, таким образом, ясно выходило, что он был и первым часом девяти последних часов ночи. И, думая о том, что я увидел, решил я рассказать об этом многим знаменитым трубадурам[6] того времени. И так как я сам тоже обладал уже раньше искусством слагать слова в рифмы, я задумал написать сонет, в котором, приветствуя всех верных Амуру, я прошу их объяснить мое видение, причем я должен был изложить все, что мне приснилось. И тогда я начал этот сонет.
Сонет I
5
Аллегория съеденного возлюбленным сердца своей милой нередко встречается в средневековой поэзии.
6
Следуя провансальской традиции, Данте здесь употребляет слово
7
Собственно говоря, Данте говорит о первой «трети ночи», не указывая точно часа. Перевожу третий час, т. к. эта цифра везде играет у Данте особую мистическую роль, как и 9.