Т.В.
Она у себя в номере, и нет никакого толку от светофильтров в этой зале, среди этих лимонного цвета диванов, бледно-лиловых стен и кремово-бархатисто-элегантных-для-кинозвезд кресел, внутри первоклассного, как торт для именинника, пятизвездного отеля под названием «Ридженси», со сводчатыми потолками и купидонами вверху. У меня нет плана действий. И нет Миннелли [59], чтобы настроить широкоугольную оптику. Холодно-голубой дождь колотит по окнам и вздымает фонтанчики на Парк-авеню, внизу, а Ава крадется по своей молочно-розовой клетке как элегантный гепард. На ней нежно-голубой кашемировый с высоким воротником свитер, рукава подняты до ее знаменитых локотков, и мини-юбочка, и огромные темные очки в роговой оправе, и самое изумительное, божественное, что она — босиком.
Прокладывая себе локтями дорогу среди охотников за автографами и любителей острых ощущений, собравшихся в вестибюле, и в лифте с позолоченной инкрустацией, пресс-агент киностудии «Двадцатый век Фокс» слышит, как рядом приговаривают: «Вы же знаете, она никого не хочет видеть» и «Вам повезло, она только вас позвала». Вспоминается, как она в последний раз прилетела в Нью-Йорк, оставив свою недоступную для посторонних виллу в Испании ради разрекламированного фильма «Ночь игуаны», и шокировала прессу — никто не успел и двух слов сказать, как она отправилась в джаз-клуб «Бирд-ленд». Весь на нервах, еле передвигая ноги, я вспоминаю тех фотографов, под ноги которым она бросала фужеры для шампанского (даже прошел слушок, что одного «представителя четвертой власти» она столкнула с балкона), и — разве такое можно забыть, приятель? — побоище, которое она устроила, когда обнаружила спрятанный в рукаве у Джо Хаймса магнитофончик.
Оказавшись в клетке для ягуара без хлыста и трепеща, как испуганная птица, пресс-агент что-то бормочет по-испански служанке-испанке.
— Черт, торчу там уже десять лет и до сих пор не умею говорить на этом проклятом языке, — сказала актриса, преграждая ему дорогу своими длинными фарфоровыми Авиными руками. — Вон! Не нужны мне никакие пресс-агенты. — Ее брови над очками превращаются в два выразительных вопросительных знака. — Ему можно доверять? — спрашивает она, усмехаясь своей убийственной усмешкой и показывая на меня.
Пресс-агент кивает и по пути к двери говорит:
— Мы можем еще что-нибудь для вас сделать, пока вы в городе?
— Только забрать меня из города, беби. Всего лишь забрать меня отсюда.
Пресс-агент медленно пятится, ступая по ковру словно в балетных туфлях по битому стеклу. Служанка-испанка (Ава настояла, чтобы она была благородных кровей: «Она меня любит и ни на шаг не отходит») закрывает двери и скрывается в соседней комнате.
— Ты же выпьешь, беби? Последний пидор, который ко мне приезжал, болел подагрой и не мог выпить и рюмашки. — Она рыкает, как гепард — подозрительно похоже на то, как это делала Джеральдина Пейдж в роли Александры дель Лаго [60], открывает бар и готовит напитки: мне шотландское виски с содовой, а себе берет рюмку коньяка и фужер шампанского «Дом Перигнон», который тут же выпивает, наполняет снова и начинает потягивать шампанское через соломинку, как сироп. Ноги Авы перекинуты через подлокотник ее шикарного кресла, а шея Авы, бледная и длинная, как горлышко вазы для цветов, вытянута вверх, как у плантатора-южанина, озирающего свое хлопковое поле. В свои сорок четыре года она остается одной из самых прекрасных женщин на земле.
— Не пялься на меня. Я встала в четыре утра перед этой проклятой премьерой «Библии». Премьеры! Своими руками убью этого Джона Хастона, если он еще раз потащит смотреть такое фуфло. Там десять тысяч человек лезли ко мне. В толпе у меня развивается клаустрофобия и мне трудно дышать. Боже, они сразу направили на меня телекамеру и начали орать: «Скажи что-нибудь, Ава!» В перерыве я заблудилась и потеряла свое проклятое кресло, уже погас свет, и мне пришлось просить помочь этих девчонок со взбитыми прическами и фонариками: «Я с Джоном Хадсоном», — а они говорили: «Мы не знаем никакого мистера Хадсона, он откуда?» Я бродила в темноте по проходам, а когда наконец нашла свое место, там уже сидел какой-то тип. Я ему такое устроила! Должна тебе сказать, беби, киношники из «Метро» много потеряли, что все не засняли. В довершение всего оказалось, что я забыла в лимузине мантилью. Это же не подарок на память, это мантилья. Другой такой мне никогда не найти. Потом Джонни Хастон потащил меня на эту вечеринку, мы там стояли и улыбались Арти Шоу, за которым я, блин, была замужем, беби, и его жене, Эвелин Кейс, на которой Джонни Хастон был женат, блин. И что я после всего этого могу иметь? Самая сильная головная боль в этом городе. Черт, там никому ни до кого не было дела. Только представь себе: Ава Гарднер торчала там у всех на виду, и какие потом об этом буду россказни! Боже, ты представляешь? Черт, я все это перенесла только для того, чтобы сегодня утром Босли Кроутер написал, будто я выглядела, словно позировала для памятника. Я всю дорогу дергала Джонни за руку: «Боже, ну и подлянку ты мне устроил». Да там всем было наплевать, во что я одета и что сказала. Им другое надо: «Ава пьяная!», «Ава еле на ногах держится!». Но этот цирк последний. Я им не игрушка. И не двужильная. Мне страшно, беби. Я испугалась. Ты можешь понять, что это такое — испытать испуг?
Она закатывает рукава выше локтей и еще раз наполняет рюмку. В облике актрисы нет ничего, что бы говорило о ее образе жизни: пресс-конференции в полумраке и под звуки оркестра; тореадоры, которые посвящают ей стихи и публикуют их в газетах; вазелин во впадине между грудями, чтобы лучше их подчеркнуть; а еще она без устали рыскает по Европе, как женщина без родины, настоящая Пандора, с ящиками-чемоданами, полными коньяка и походных баров («чтобы быстро войти в тонус»). Ни одной предательской виноградного цвета полоски на лице, позволяющей предположить происшествия или скандалы, из-за которых в середине ночи приезжает полиция, или танцы до рассвета в барах Мадрида.
Звякает звонок входной двери, и входит прыщеватый юноша с прической под битлов. Он привез на лимузине с Кони-Айленд дюжину смачных хот-догов.
— Угощайся, — говорит Ава, устроившись по-турецки на полу, и вонзает зубы в полупрожаренный лук. — Ты все время на меня смотришь! — неуверенно произносит она, заправляя девчоночьи локоны за уши.
Я замечаю, что она в своей мини-юбочке выглядит как студентка колледжа Вассара.
— Вассар? — вскидывается Ава. — Это не у них все время какие-то неприятности?
— Это у Радклиффа.
Она издает легкий стон. Снова — Александра дель Лаго.
— Я увидела себя в «Библии» и сегодня утром сходила к парикмахеру и укоротила волосы. Именно так я выглядела, когда снималась у МГМ [61]. Сколько лет прошло. Это еще что? — Она прищуривает глаза, пронзая гостя, прожигая дыры в моем блокноте. — Только не говори, что ты из тех, кому надо все время что-то записывать на разных листках. Убери. Ничего не записывай. И не проси, а то я ни на один твой вопрос не отвечу. Не мешай мамочке говорить. Мамочка сама все знает лучше всех. Хочешь что-то спросить? Я тебе расскажу. Спрашивай.
Я спрашиваю, так ли она ненавидит все свои фильмы, как «Библию».
— Боже, да что я такого великого сделала, чтобы об этом говорить? Шагу мне не давали ступить. Вот почему мне стыдно, что я двадцать пять лет была кинозвездой и ничего особенного не сделала, мне не о чем говорить. Все, что у меня есть, так это три моих бывших мужа, и, кстати, надо позвонить Арти [62] и спросить, когда у него день рождения. Я не помню даже, когда у кого день рождения в моей семье. А свой помню только потому, что он пришелся на Рождество. Ну, почти. На Рождество двадцать второго года. Я родилась под знаком Козерога, а значит, вся жизнь черт-те какая, беби. В любом случае мне нужно узнать, когда день рождения Арти, потому что я получаю новый паспорт. Путешествую по Европе, но не собираюсь отказываться от своего гражданства, беби, ни для кого. Ты не пытался когда-нибудь, живя в Европе, выправить новый паспорт? С тобой обращаются, будто ты этот чертов коммунист или еще кто-нибудь в этом роде. Дьявол, из-за этого мне пришлось сматываться из Испании, потому что я ненавижу Франко и ненавижу коммунистов. А сейчас у меня требуют список всех моих разводов, и я их послала к черту, то есть в «Нью-Йорк таймс» — там обо мне знают больше, чем я сама!
60
Имеется в виду героиня пьесы Теннесси Уильямса (1911—1983) «Сладкоголосая песня юности» — актриса на закате своей карьеры.