— Ты, мать твою, пидор…
Наконец кто-то сказал ему, что я журналист, а не морпех. Тогда он очень спокойно посоветовал:
— Поосторожнее тут, мистер. Пожалуйста, осторожнее.
Недавно его ранили, и он знал, как это больно в первые минуты. Человека взрывом может просто разорвать в клочья, а под обстрелом находится все на территории базы. Дальше на дороге, огибающей штабное укрытие, находилась свалка, где сжигали ненужное снаряжение и форму. Там я увидел такой разодранный бронежилет, что его уже никто больше не наденет. На спине его владелец писал, сколько месяцев прослужил во Вьетнаме. «Март, апрель, май (название каждого месяца накарябано наспех, как попало), июнь, июль, август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль» — и всё, список закончился, как часы, остановленные пулей. К свалке подкатил джип, из машины выскочил морпех со скомканной униформой в руках. Он выглядел очень серьезным и испуганным. Какого-то парня из их подразделения, которого он даже почти не знал, убило у него на глазах. Он поднял униформу, и мне казалось, что я его понимаю.
— Ее ведь не отстирать, да? — спросил я.
Он посмотрел на меня так, как будто вот-вот заплачет, и бросил форму в кучу мусора.
— Слушай, — сказал он, — ты можешь взять ее, отчистить и носить после этого миллион лет, и ничего с тобой не случится.
Я вижу дорогу. На ней глубокие колеи от колес грузовиков и джипов, но из-за постоянных дождей они не затвердевают, а у дороги лежит дешевенькая тряпка — накидка, которой только что закрывали тело убитого морпеха. Она пропиталась кровью вперемешку с грязью и затвердела на ветру. Лежит на обочине как отвратительный полосатый мяч. Ветер не сдувает ее, только гонит рябь по лужицам крови и грязи в ее впадинках. Я иду мимо с двумя чернокожими морпехами, и один из них пинает ногой этот отвратительный беззащитный ком тряпья.
— Полегче, паря, — говорит другой невозмутимо, даже не оглянувшись. — Это ты американский флаг топчешь.
Ранним утром седьмого февраля в Кесане происходило нечто столь кошмарное, что, когда весть об этом долетела до Хюэ, мы ненадолго позабыли обо всех«своих страхах и тревогах. Словно самые страшные предчувствия любого из нас сбылись; это предвещало ночные кошмары столь страшные, что человек вздрагивает во сне. Никто из услышавших эту новость не в силах был даже улыбнуться той горькой, загадочной улыбкой оставшегося в живых счастливца, которую всегда вызывали дурные вести. Даже для такой улыбки происходящее оказалось слишком ужасным.
В пяти километрах к юго-западу от военной базы Кесан, поблизости от реки, составляющей границу с Лаосом, располагался лагерь спецназа. Свое название — Лангвей — он получил от монтаньярской деревушки, которую годом ранее наши самолеты по ошибке разбомбили. Лагерь был больше других таких лагерей и намного лучше обустроен. Он стоял на двух холмах, отстоявших на 700 метров друг от друга, и жилые бункеры с большей частью людей находились на ближнем к реке холме. Там служили двадцать четыре американца и больше четырехсот вьетнамцев. Укрытия были глубокими, прочными, с трехфутовыми бетонными подушками сверху, и казались неприступными. И как-то ночью на этот лагерь вдруг напали северовьетнамцы и взяли его. Взяли ловко, как это им удалось до того лишь раз, у реки Дранг, атаковав расчетливо и с неожиданно хорошим оружием. Девять легких советских танков — Т-34 и Т-76 — двинулись с востока и запада и внезапно подошли к лагерю. Американцы даже сначала приняли звук их двигателей за забарахливший лагерный генератор. В бойницы и вентиляционные отверстия бункера полетели противотанковые пакеты, удлиненные подрывные заряды для проделывания проходов в проволочных заграждениях и минных полях, полился слезоточивый газ и — самое страшное — напалм. Скоро все было кончено. Американского полковника, прибывшего инспектировать Лангвей, видели с гранатами в руках. Потом его ранило. (Он выжил. Здесь даже слово «чудо» не подходит.) Погибло от десяти до пятнадцати американцев и около трехсот солдат из числа местных жителей. Немногие уцелевшие шли всю ночь, просочились через северовьетнамские позиции (кое-кого потом подобрали вертолеты) и добрались до Кесана уже после рассвета, и говорят, что они совсем обезумели. И в то самое время, когда шел бой в Лангвее, Кесан подвергся самому сильному артобстрелу за всю войну: за ночь упало полторы тысячи снарядов, то есть по шесть в минуту, а сосчитать эти минуты вряд ли кто смог.
Морпехи в Кесане видели, как пришли уцелевшие защитники Лангвея. Видели их и слышали, как они подошли к подразделению спецназа, где этих ребят сначала держали на мушке, видели их лица и расфокусированные взгляды и тихонько все это между собой обсуждали. Боже, их атаковали танки! Танки! И теперь, после Лангвея, всем мерещился лязг гусениц. А ночным патрулям чудились летающие над нами, как привидения, вражеские вертолеты. А следы в долине реки Шау, слишком большие для грузовиков? И как не вспомнить о слепом фанатизме атакующих, их безумно выпученных глазах (точно обкурились травкой), северовьетнамцы прикрывались, как щитом, гражданским населением, приковывали себя к пулеметам, легко жертвовали собой и ни в грош не ставили человеческую жизнь! Официально морпехи не видели никакой связи между взятием Лангвея и Кесаном. А между собой ужасались, что Лангвей оказался для противника таким лакомым куском — куском, которым овладели отчаявшиеся ничтожества, причем все произошло именно так, как мы и предполагали. Все всё прекрасно понимали, а штабных полковников и майоров журналисты на брифингах встречали смущенным молчанием. Кто-то не любил нагнетать страсти, кому-то нечего было сказать, но после Лангвея в воздухе витал один жизненно важный для Кесана вопрос. Он вертелся на языке и у меня, я несколько месяцев буквально сходил с ума, так мне хотелось его задать. Полковник (хотел я поинтересоваться), это всё чисто гипотетические рассуждения, но хотелось бы понять: что, если все эти азиаты, которые, по вашему мнению, где-то далеко, на самом деле гораздо ближе? И если они вдруг предпримут атаку еще до того, как муссоны переместятся на юг, какой-нибудь туманной ночью, когда наши самолеты просто не смогут подняться в воздух? Что, если им действительно нужен Кесан, нужен позарез, и они готовы преодолеть три ряда колючей проволоки, и у них есть немецкие ножницы, чтобы ее разрезать, если они побегут, ступая по трупам своих солдат, как по помосту (вы ведь помните, полковник, азиаты с успехом применяли эту тактику в Корее), покатятся волнами, человеческими волнами, и в таком количестве, что стволы наших пулеметов пятидесятого калибра раскалятся докрасна и расплавятся, а все винтовки М-16 заклинит, и все они пройдут через минные поля? Что, если они уже сейчас движутся к центру базы под прикрытием своей артиллерии и благодаря обстрелу наши несчастные окопчики и бункеры, которые ваши морпехи наполовину не доделали, окажутся бесполезными? Что, если уже приближаются первые на этой войне МиГи и Ил-28 и бомбят командный бункер и взлетно-посадочную полосу, медсанчасть и наблюдательную вышку? (У них же народная армия, черт побери, так, полковник?) И если их тысяч двадцати или даже сорок? И если они преодолеют любую преграду, которую мы создадим на их пути… и будут убивать все живое — обороняющихся или отступающих людей? И возьмут Кесан?