— Демирджян! Наведи порядок, собери весь мусор.
Демирджян поднялся и шагнул на ничейную территорию, твердя себе, что армия — это армия… это армия… подбирая тут крышку от банки арахисового масла, там жестянку от курятины с лапшой, дальше — варварски разорванную картонную упаковку блока сигарет… А через полгода Демирджян…
Через полгода Салливэн лежал в госпитале в Вашингтоне — он как-то нечаянно отстрелил себе две фаланги указательного пальца. Йошиока лежал в Калифорнии под стальной табличкой в изголовье, а Мортон — в Техасе с почерневшей гвоздикой в петлице. Прохазка проводил отпуск на Ривьере, приставал к девицам в желтых купальниках. Ефрейтор Смит сидел в Панаме. Он пролетел на экзаменах в военном училище по причине «неспособности к психической адаптации»; Мэйсону тоже не довелось стать «зеленым беретом». Покаявшийся Руссо получил почетную отставку и вернулся в Йонкерс, штат Нью-Йорк. Маккарти, будучи в отпуске в своем Айлипе, заскочил к адвокату… далее не для печати! Нет больше Маккарти в Айлипе, слинял Маккарти и разыскивается военной полицией. Но Демирджян — Демирджян все еще во Вьетнаме. Ньюмэн крутит баранку джипа на резиновой плантации, он хромает и к строевой службе не пригоден; Вильямс все разводит свои подливки, соусы и ждет, ждет… почему Катернелл не пишет? Бигалоу продлил контракт до семидесятого года, бонус полтыщи баксов. Некоторые в роте М отмечены медалями, треть начального состава выбыла по причине смерти или ранения, некоторые переболели малярией, иные обожжены напалмом или украшены шрамами от осколков мин и ракет, кое-кто получил пулю в голову от сержантов, волны пополнений омывали роту М, а с ними и Хофельдер — вперед, в Южный Вьетнам! Но Демирджян…
Демирджян все еще в строю, в своем славном взводе, признанном лучшим самим генералом. Лихой солдат, жупел сержантов, и сам стал сержантом, боевым боссом пятерых крутых пехотинцев. Коммунистов увидеть ему так и не довелось, не встретил он за все время также ни одного вьетнамца, которому бы было дело до коммунистов или который интересовался бы его, Демирджяна, выдающимся вкладом в дело борьбы за освобождение Вьетнама от коммунистического ига. В ходе боевых операций Демирджян стреляет в коммунистических голубей и куриц, глазеет на желтые языки пламени и не имеет ничего против американской армии. «Дожечь бы весь этот долбаный Вьетнам да продолжить в Америке», — говорит он своим подчиненным. Половина срока у него уже за плечами.
Джоан Дидион
Из сборника статей
«И побрели в Вифлеем»
Джоан Дидион прослышала об описанном здесь убийстве, когда работала над романом. Ее заинтересовали скорее атмосфера и обстановка происшествия, нежели сам слугой. Пренебрегая прелестями местной природы, она окунулась в скуку и страхи, досаду и беспокойство, висящие в воздухе долины, как бы навеваемые ветрами Санта-Аны — словом, в ту атмосферу, которая позже придала ее роману «Играй по правилам» больший вес, нежели описываемые в нем события. Джоан Дидион не считает себя журналисткой, но изданный в 1968 году сборник ее статей «И побрели в Вифлеем» позволяет считать ее ярким представителем новой журналистики. Сама Дидион считает себя слишком робкой для деятельности репортера, но фотографы, которым довелось с ней работать, рассказывают, что эта ее «робость» иной раз вгоняла интервьюируемых в пот и в краску и заставляла их выбалтывать самые невероятные вещи — лишь бы только заполнить гнетущий вакуум общения.
Т.В.
Легенду о любви и смерти на земле златой начнем с описания окрестностей. Долина Сан-Бернардино прилепилась к одноименному шоссе всего в часе езды от Лос-Анджелеса, но все здесь не так, как в прибрежной Калифорнии с ее мягкими субтропическими пассатами. Здесь Калифорния грубая, жесткая, она ощущает дыхание пустыни Мохаве, ее овевают воющие ветры Санта-Аны, со скоростью в сотню миль в час врезающиеся в эвкалиптовые ветрозащитные полосы. Особенно в октябре, когда даже дышать трудно, когда периодически вспыхивают холмы. Сезон самоубийств, разводов и давящего страха, приносимого жаркими ветрами из-за высоких гор.
Когда-то в этот неуютный край пришли мормоны, но вскоре покинули его, успев вырастить первые померанцы. После мормонов появились люди, которых эти яркие фрукты примирили с сухим воздухом. Новые пришельцы принесли со Среднего Запада свою манеру строить дома, свои кулинарные пристрастия, свои обычаи и верования и постарались привить их в новом месте. Привой дал результаты разные, порою неожиданные. В этой Калифорнии можно за всю жизнь не попробовать артишока, не встретить ни католика, ни иудея. В этой Калифорнии услышать молитву по телефону легче, чем вызвать пожарную команду, но книгу купить — проблема. Вера в буквальное толкования Сотворения Мира здесь как-то сама собой переродилась в веру в автоматическую буквальность Двойной Страховой Премии. Девицы здесь сплошь в высоких начесах, в «Каприс» и в мечтах о длинном свадебном платье, о крошке Кимберли-Шерри-Дебби — с последующими разводом в Тихуане и возвращением в школу парикмахеров. «Экие мы были дурные сосунки», — констатируют они без особенных эмоций и с уверенной надеждой взирают в будущее. Будущее в солнечной стране всегда светлое и заманчивое, потому что прошлого никто не помнит. Дует жаркий ветер, сдувает прошедшие годы, вздувает статистику разводов — цифры вдвое выше средних по стране. Каждый тридцать восьмой среднестатистический житель обитает в автоприцепе. Этот край — последняя пристань для всех «обиженных-оскорбленных», для сбежавших от холода и от прошлого. Они надеются найти здесь иную жизнь. И ищут там же, где искали в иных местах: на экранах кинотеатров и на страницах газет. И Люсиль Мари Максвелл Миллер — таблоидный монумент этой новой жизни.
Представьте себе Баньян-стрит. На этой улице все и случилось. Если ехать к западу от Сан-Бернардино, от Футхилл-бульвара, по 66-му шоссе, мимо маневровой-сортировочной на Санта-Фе — там вас поджидает мотель «Прикорни!». При нем лозунг «Ваш вампум [141] — наш вигвам! Ночевка в настоящем индейском жилище!», за которым рядком выстроились девятнадцать оштукатуренных сараев. Мимо «Фонтана-Драг-Сити» и церкви Назаретской, станции техобслуживания «Гоу-гоу», мимо «Кайзерстил» через Кукамонгу, к ресторан-бару и кофейной «Капу-Кай», на углу 66-й и Карнелиан-авеню. Далее по Карнелиан-авеню от «Капу-Кай» (что означает «Озера Недоступные») ветер грубо треплет флаги и плакаты: «Ранчо 0,5 акра! Снек-бар! Травертиновый вход! 95 долларов и ниже!» Сумасшедшая суматоха, шелуха Новой Калифорнии. Еще дальше, однако, Карнелиан-авеню выглядит скромнее, толпа транспарантов редеет, рассеивается и исчезает, дома теряют яркую раскраску, вдоль дороги торчат блеклые бунгало, хозяева которых лелеют лозу виноградную да дюжину тощих куриц. Дорога карабкается в гору, бунгало остаются в долине. Карнелиан-авеню добирается наконец до окаймленной зарослями эвкалиптов и лимонов Баньян-стрит.
Как и многое иное в этом краю, Баньян-стрит отдает чем-то таинственным, неестественным. Чахлые лимоны поникли, склонившись к служащей в качестве подпоры трех-четырехфутовой стенке, подставляя макушки взглядам редких проезжающих. В опавшей коре эвкалиптов, сухой и пыльной, прохожему чудятся змеи. Естественные россыпи камня кажутся грудами обломков развалившего замка привидений. Кое-где валяются пустые банки от использованных дымовых шашек — следы войны с вредителями листвы; торчит толстое брюхо аккуратно закрытой цистерны. С одной стороны Баньян-стрит растянулась долина, с другой, сразу за лимонами, на десять тысяч футов вздымается необъятный скальный массив. Ночью здесь темень, если нет луны, и тишь, если не воет ветер в эвкалиптах и не лают собаки. Где-то, должно быть, спряталась конура или же эти собаки — койоты.
Вот по этой самой Баньян-стрит ночью 7 октября 1964 года Люсиль Миллер и направлялась домой из круглосуточного «Мэйфер-маркета». Луна спряталась, но ветер не утих. Отметим, что пакетов с молоком в руках у Люсиль не было, в ноль часов тридцать минут вспыхнул ее «фольксваген». На протяжении часа с четвертью Люсиль Миллер беспорядочно металась по Баньян-стрит, звала на помощь, но никто по улице не проезжал, никто на ее призывы не откликнулся. В три часа ночи, когда машина полностью выгорела и копы дорожного патруля домучивали протокол происшествия, Люсиль Миллер все еще всхлипывала и утирала слезы, потому что в сгоревшем автомобиле оставался ее спавший муж.