Горожане, может, и нечасто вспоминали о монастыре, но всегда уважали городскую святыню. Что же случилось, что теперь они намереваются его разгромить?
Не уйти ли от греха подальше?
Но оказалась, что он с компанией таких же зевак уже зажат прибывающей толпой в небольшом тупичке между новым корпусом обители, забором и глухим торцом девятиэтажки. Так что поневоле пришлось досматривать «шоу».
На крыльце, буквально прижатые толпой к массивным дверям, несколько священнослужителей, жестикулируя, что-то втолковывали толпе. Со стороны могло показаться, что батюшки уговаривают окармливаемых соблюдать порядок. Но уж больно плотным кольцом новоявленная «паства» окружила здание. Увещевания были безрезультатными.
Наконец в дверях появился почтенного вида человек с посеребренной годами бородой, в лиловой епитрахили поверх простых джинсов. Преподобный отец Мельхиседек, настоятель монастыря, недавно стяжавший себе громкую славу тем, что уговорил главу крупнейшей строительной компании города подарить только что возведенный многоэтажный дом многодетным беженцам.
– Люди, почто беснуетесь? – вопросил он густым басом. – На Бога ропщете? Грешите? Но сами видели: грешили в Москве, о Боге забывши, и пала Москва страшнее, чем Вавилон древний! За что же злобствуете на нас, иноков, смиренных слуг Христовых? Или недовольны, что после нашего крестного хода бедствие не остановилось да Москва не очистилась? Но разве мы вам сие обещали? Я такое говорил? Или святейший патриарх? Подобное лишь лжеученые обещают да колдуны бесстыжие!
В народе послышались согласные хохотки.
– Пусть Господь всеведущий укрепит ваши помыслы и не даст усомниться в воле Его! И еще скажу: пути Господни неисповедимы, кто знает, быть может, Отец Наш решит, что мы уже выполнили Его волю, испив свою чашу страданий до дна, и остановит бедствие. Ступайте же по домам своим и боле не грешите, дабы не пасть жертвами гнева небесного!
Толпа зароптала, явно не удовлетворившись предложенным решением проблемы.
А потом из толпы выступили несколько человек, во главе которых двигался высокий тощий брюнет в кожаном плаще.
– Ты, папаша, – развязно бросил он, – свою поповщину нам тут не толкай. Лучше скажи, почему это ты у себя в обители Темных сталкеров привечаешь?
– Не ведаю, о чем ты, сын мой, – прогудел святой отец.
– Может, ты и про Гаситель не слыхал? – истерично выкрикнул один из спутников черноволосого – толстенький хмырь в рыжей бейсболке.
Что-то знакомое в последних словах почудилось Антону. Что-то он про это слышал, но вот что? И при чем тут Темные? Вот уж абсурд – Темные с их жуткими верованиями и монастырь!
– Я далек от светских дел и слухов, сын мой… – так же доброжелательно ответил отец Мельхиседек толстячку.
Тот не нашелся, что ответить.
– Так, – грубо отодвинул пузанчика тощий, видя, что разговор уходит куда-то не туда. – А теперь, папаша, слушай внимательно, это ты бабкам своим можешь втирать, что хочешь. Но то, что у тебя среди монахов один Темный точно есть, – это факт. Я Шмеля видал не раз, и хоть он рясу нацепи, хоть в бабу переоденься и бороду отрасти – узнаю. Шмель у тебя, так что скажи ему, пусть для начала он выйдет сюда, к нам. А мы уж потолкуем с ним, как положено мужикам! – При последних словах брюнет закатил глаза.
– Сын мой, – терпеливо, как бестолковому школьнику, принялся объяснять настоятель. – Переступая порог обители, принимающий постриг оставляет все мирское за порогом. Быть может, среди братии и есть тот, кого ты называешь Шмелем, но как бы то ни было, для него все в прошлом, и я даже не вправе назвать тебе его имя, ибо сие есть тайна исповеди… Вам лучше разойтись, дети мои, и не искать того, чего здесь нет!
– Врешь! – заорал толстяк, теряя контроль над собой. – Все врешь, монашья рожа!
Арсеньев наконец узнал его. Иван Гирков – малость чокнутый активист, трижды выдвигавшийся в депутаты и возглавивший некое мутное движение «Город для горожан».
– Ты лучше скажи, что вам позавчера на машине с белорусскими номерами привезли?! А?
– Братия из Николинской обители, что в Гомеле, прислала провиант – картошка там, соленья всякие, мед… – с олимпийским спокойствием ответил отец Мельхиседек. – Мясо тоже, но его мы уже отдали в детский дом, так что…
Толстяк, багрово покраснев, сделал пару шагов вперед.
Брюнет, заметив реакцию Гиркова, хотел было вмешаться, но не успел – тот, став похож на здоровенного разъяренного хомяка, оскалился и вцепился в одеяние архиерея, принявшись трясти отца Мельхиседека за грудки.