Через год после смерти юного поэта в той же Вильне появился исторический роман «Любовь Сиона» («Ahawat Zion», 1853). Автор его, ковенский учитель Авраам Мапу (1808—1867), жил в двух мирах: в юдоли плача литовской бедноты и в лучезарных воспоминаниях далекого прошлого. Бродя по берегу Немана, он рисовал идиллические картины из эпохи ясной зари еврейской нации и преподнес публике эти светлые картины Древней Иудеи в черный год «пойманников». И юноши гетто, склоненные над талмудическими фолиантами, потянулись к этой книжке, от которой веяло весенним ароматом. Ее часто читали тайно (открыто читать роман было небезопасно в среде обскурантов), восхищались идиллией времен царя Хизкии, картинами шумного Иерусалима и тихого Бетлехема, вздыхали о судьбе влюбленных Амнона и Тамары, уносясь воображением далеко от жуткой действительности. Наивное построение романа не смущало читателя, для которого это был первый прочитанный роман. Стиль книги, стиль библейских летописей и пророков, усиливал иллюзию древности. После выхода «Любви Сиона», когда наступила эпоха реформ в России, Мапу стал издавать свой большой роман из современной жизни «Alt Zawua» («Пестрая птица, или Ханжа», 1857—1869). В своем наивном жанре описывал автор жизнь темного литовского городка, кагальных мироедов, прикрывающих свои злодеяния маскою благочестия, раввинов-фанатиков, Тартюфов черты оседлости, гонителей просвещения; рядом с этими тенями прошлого Мапу с любовью рисует едва пробивающиеся ростки новой жизни: «маскила», стремящегося примирить религию с наукою, туманный образ юноши, идущего в русскую школу для служения своему народу, силуэты просвещенных купцов и «вельмож» из новой плутократии. Под конец жизни Мапу вернулся к историческому роману в «Грехе Самарии» («Aschmat Schomron», 1865) пытался дать картину жизни Израиля в последние годы двуцарствия; но этот роман, появившийся уже в разгар просветительного движения, не произвел такого сильного впечатления, как «Любовь Сиона», хотя чарующий библейский стиль книги вызывал восторг любителей «мелицы».
Шум обновлявшейся жизни все более врывался в литературное творчество, и даже поэты должны были откликаться на жгучие вопросы дня. Крупнейший поэт того времени Иегуда-Лейб Гордон (1830—1892), начавший с эпических поэм на библейские темы и нравоучительных басен («Ahawat David й Michal», 1856; «Mischle Jehuda», 1860), скоро перешел к модной тогда «идейной поэзии», сделался трибуном просвещения и резким обличителем старого быта. В 1863 г. он, будучи еще учителем казенного еврейского училища в Литве, спел, свою марсельезу просвещения: «Проснись, мой народ!» («Hakiza ami»). Поэт зовет еврея в стан русских граждан и дает ему краткий лозунг: «Будь человеком на улице и евреем в шатре своем», т. е. русским в общественной жизни и евреем в частной. В дальнейших произведениях Гордон обличает культурную отсталость народа, тупость раввинской ортодоксии, господство обряда. В «Песнях Иегуды» («Schire Jehuda», 1868), в строфах исторических поэм протест направлен против всего хода развития иудаизма в последние века:
В 70-х годах Гордон, заняв место в рядах официальных просветителей (он переселился в Петербург и состоял секретарем «Общества просвещения»), печатает в журнале «Гашахар» серию «Современных эпопей», где дает полную волю своему гневу против окаменелого раввинизма. Он рисует трагедию еврейской женщины, обреченной на замужество по сватовству, без любви и радости, и финал одной женской жизни, разбитой раввинами из-за «одной йоты» закона (поэма «Кого schel jod»); он яростно бичует кагальных пауков, уловляющих в свои сети юного пионера просвещения («Sehne Joseph ben Schimon»). Поднимаясь все выше по лестнице истории, поэт обрушивается на пророка Иеремию, который в осажденном Иерусалиме проповедовал покорность вавилонянам и строгое соблюдение Торы; пророк, облаченный поэтом в раввинский костюм, должен был служить воплощением бездушной формулы: закон выше жизни («Zidkiah b’bet häpkudot», 1879). Вывод из этих поэтических филиппик напрашивался сам собою: необходимо сломить господство ортодоксии, секуляризировать жизнь. Но тут обличитель старого — «прокурор нации», как поэт себя называл, — увидел пороки и в новом, просвещенном поколении: бегство образованной молодежи из еврейского лагеря, все растущее отчуждение ее от того национального языка, на котором поэт слагал свои песни, — и у него вырвалась песня-стон: «Для кого я работаю?» Ему казалось, что будущее поколение, оторванное от источников национальной культуры, уже не будет в состоянии читать «Песни Сиона» и что он пишет свои стихи для горсти последних поклонников еврейской музы: