Руководителя «Товарищества реформ» (Штерн, Бернштейн и Симион) выпустили «воззвание к немецким собратьям по вере», в котором слышался вопль раздвоенной «еврейско-немецкой» души. «Наша внутренняя религия, — говорилось в воззвании, — вера нашего сердца не находится больше в гармонии с внешнею формою иудаизма. Мы крепко держимся духа Священного Писания, которое признаем свидетельством божественного откровения, просветившего дух наших отцов. Мы убеждены, что вероучение иудаизма есть вечная истина и, согласно обетованию, сделается когда-нибудь достоянием всего человечества. Но мы хотим постичь Писание в его божественном духе. Мы не можем дольше жертвовать нашей свободой и оставаться в тисках мертвой буквы. Мы не можем молиться правдивыми устами о земном мессианском царстве, о том, чтобы из отечества, к которому мы прикованы всеми узами любви, мы были уведены, как из чужбины, на родину наших древних предков. Мы не можем больше соблюдать заповеди, не имеющие в нас духовной опоры, и признавать ненарушимым кодекс, который сущность и задача иудаизма прикрепляет к формам и предписаниям, порожденным обстоятельствами давно минувшего времени. Пропитанные священным содержанием нашей религии, мы не можем сохранить ее в унаследованной форме, а тем менее передать нашим потомкам. И вот мы стоим между гробами наших отцов и колыбелями наших детей и слышим, потрясенные, трубный зов времени, который велит нам, последним обладателям великого наследия в его устарелой форме, быть и первыми, призванными заложить фундамент нового здания для нас и грядущих поколений». В этом искреннем воззвании звучал похоронный гимн старому иудаизму, который во всей совокупности своих исторических наслоений действительно не мог удовлетворять людей нового поколения; но протестанты смешивали здесь то, во что они не могли верить, как свободомыслящие, с тем, что они не хотели признавать после своего отречения от еврейской национальной идеи, казавшейся помехою к гражданскому равноправию...
Во время заседаний франкфуртского собора реформистов берлинское «Товарищество реформ» послало туда делегацию с предложением объединиться для совместной деятельности по программе, которая должна быть выработана особым «синодом» из духовных лиц и мирян, избранных общинами. Собор обещал свою поддержку берлинскому предприятию, но обещание не имело никакой ценности в тот момент, когда сам собор раздирался спорами о существенных вопросах реформы. Берлинские «практики» махнули рукой на франкфуртских теоретиков и, не дожидаясь намеченного «синода», приступили прямо к делу. Они переименовали свое «Товарищество реформ» в «Берлинскую реформированную общину» (Reformgemeinde), которая должна выделиться из состава старой общины. Около двух тысяч членов записалось в новую общину, и в осейние праздники 1845 г. открылось богослужение во временной реформированной синагоге. Здесь сразу были введены все реформы, о которых богословы еще препирались. Молитвы читались на немецком языке, за исключением библейской «Schema Israel»; Тора читалась по-еврейски с немецким переводом. Молились с обнаженными головами, «по обычаю Запада»; чтение кантора сопровождалось пением мужского и женского хора и звуками органа. Все молитвы о возвращении в Иерусалим были исключены из богослужения; элегии о падении Иудейского государства и о рассеянии евреев среди народов были заменены гимнами благодарности за высокую религиозную миссию, выпавшую на долю последователей иудейства; догма мессианства излагалась в молитвах в духе пророчеств о слиянии всех народов в одну общечеловеческую семью. Кроме торжественного богослужения по субботам было введено богослужение по воскресным дням, которые для многих членов новой общины были фактически днями отдыха, — нововведение, чрезвычайно смелое для того времени, казавшееся умеренным реформистам «шагом к христианству» (Иост).
Центральным пунктом богослужения в реформированной синагоге сделалась проповедь на немецком языке. На первых порах проповеди читались различными духовными и светскими ораторами, местными или приезжими (Гейгер, Штерн, Филиппсон, Гольдгейм), а в 1847 г. постоянным проповедником реформированной общины был избран радикал Гольдгейм, переселившийся для этого из Мекленбурга в Берлин. Проповеди Гольдгейма отличались богатством содержания, но были нескладны по форме, так как выходец из Польши плохо владел немецким языком. Проповедник старой общины Михаил Закс охарактеризовал красноречие своего соперника-реформиста едким замечанием: «В проповедях Гольдгейма нет ничего еврейского, кроме их немецкого языка». Действительно, в изготовленной мастерами реформы амальгаме двух культур еврейский элемент был совершенно затерт немецким. Религиозная реформа в ее светском берлинском издании не была ответом на тот трогательный призыв к примирению иудаизма с современностью, который ей предшествовал. Это было полное подчинение иудаизма нуждам и удобствам момента, подчинение религии целям онемечения и гражданской эмансипации. Люди, стоявшие «между гробами предков и колыбелями детей», оказались хорошими могильщиками старого, но плохими строителями нового. То были то ri t иг i в национальном смысле, и произведенная ими реформа, оторванная от исторических корней, оказалась мертворожденною, лишенною жизненных соков.