Этот «иудей» одерживает верх над «эллином» в последнее десятилетие жизни Гейне, в тот период, когда, прикованный к своему «матрацному гробу» в Париже, больной поэт совершал общий пересмотр своего миросозерцания. Новые откровения, плод продуманного и выстраданного, слышатся в его «Признаниях» (1843); «Мое пристрастие к Элладе ослабело. Я вижу теперь, что греки были только красивыми юношами, между тем как евреи являлись сильными непреклонными мужами не только в былые времена, но и до нынешнего дня, наперекор восемнадцати векам гонений и бедствий. Я теперь научился больше ценить их, и если бы при нынешней революционной борьбе и ее демократических принципах не казалось смешным гордиться своим происхождением, то я гордился бы тем, что предки мои принадлежат к благородному Израилю, что я потомок тех мучеников, которые дали миру Бога и нравственность, которые боролись и страдали на всех полях битвы за идею» ... «Некогда, — исповедуется дальше Гейне, — я недолюбливал Моисея, так как во мне преобладал эллинский дух: я не мог простить еврейскому законодателю его ненависть ко всякой образности, к пластике. Я не замечал, что Моисей сам был великим художником и обладал истинным творческим гением: он не строил, подобно египтянам, памятников из кирпича и гранита, а воздвигал пирамиды из людей, обелиски из живых существ. Он взял бедное пастушеское племя и сделал из него народ, народ великий, вечный, святой, народ Божий, могущий служить образцом всем другим народам, прототипом для всего человечества: он создал Израиля» ... И затем идет знаменитый апофеоз Моисея: «Какая исполинская фигура! Каким малым кажется Синай, когда Моисей на нем стоит!..» Обращенный к вечности, углубленный взор поэта интуитивно постиг и универсальную идею профетизма, и национальную идею средневековой еврейской поэзии (поэма «Иегуда Галеви»). Но его жизнь близилась уже к концу. Тоска по покинутой нации прорвалась в предсмертном восклицании поэта: «Не будут служить по мне мессу, и кадиш не будут читать» ... В том, что родной поэту народ должен был стоять в стороне от могилы, куда был опущен прах его великого блудного сына, и не мог произнести над нею братский кадиш, — сказалась больше национальная трагедия еврейства, чем личная трагедия Гейне.
На смену поколению Берне и Гейне шло новое поколение «вне стоящих», отчужденных от еврейства с детства или даже окрещенных в детстве заботливыми родителями. В них уже не было той тоски по покинутой нации, которая иногда волновала их предшественников. Большая часть новых немцев или космополитов совершенно не думала об участи народа, с которым их внутренне уже ничто не связывало; попадались и такие, в которых отчужденность переходила во враждебность и которые подводили свою антипатию к еврейству под ту или другую доктрину. Таким был в юности Карл Маркс (1818—1883), сын адвоката-карьериста в Трире, который с семьей обратился в христианство. Выступив в начале 40-х годов в роли радикального публициста (в кельнской «Rheinische Zeitung», а затем в парижских «Deutsch-französische Jahrbücher), будущий идеолог социал-демократии откликнулся и на еврейский вопрос, который тогда волновал Германию в связи с эмансипационными вотумами рейнских ландтагов (§6). Отклик был вызван опубликованными в 1842 г. журнальными статьями по еврейскому вопросу Бруно Бауэра, левого гегельянца и теолога-радикада (в следующем году они появились отдельною книгою под заглавием «Die Judenfrage») Бауэр, боровшийся против христианской церкви, доказывал, что евреи не могут претендовать на политическую эмансипацию в христианском государстве. Пока евреи не отказываются от своих религиозных «предрассудков», они не могут требовать от христианского общества, чтобы оно отреклось от своих церковных предрассудков и примирилось с иудейством, «смертельным врагом государственной религии». Для того чтобы политическая эмансипация стала возможною, евреи должны прежде всего эмансипироваться от своей религии, и только после того, как они станут свободомыслящими общечеловеками, а государство свободным от всякого церковного начала, наступит общая эмансипация одновременно для государства и для еврейства. На вид глубокомысленные, но исторически наивные софизмы Бауэра вызвали целый поток возражений в брошюрах и журнальных статьях со стороны еврейских публицистов — Филиппсона, Гольдгейма, Риссера, Гейгера, Саломона. В эту полемику вмешался и молодой, еще малоизвестный Карл Маркс, птенец того же левогегельянского гнезда, откуда вышел Бауэр. В двух статьях, написанных в ответ на обе статьи Бауэра (в «Немецко-французских ежегодниках», 1843—1844 г.), Маркс орудует всецело его диалектикою, но переносит вопрос с религиозной почвы на экономическую. Он начинает с разумного довода, что государство может эмансипировать евреев, отказываясь не от религии вообще, а только от господства христианской религии, от принципа государственной церкви, путем отделения церкви от государства; но дальше Маркс в свою очередь пускает в ход диалектическую трещотку. «Присмотримся, — говорит он, — к действительному светскому еврею, к будничному, а не субботнему еврею Бауэра. Поищем тайну еврея не в его религии, а, наоборот, — тайну религии в подлинной сути еврея. Какова светекая основа еврейства? Практические потребности, своекорыстие. Каков светский культ еврея? Торгашество. Каков его светский бог? Деньги. Следовательно, эмансипация от торгашества и от денег, т. е. от практического реального еврейства, была бы самоэмансипацией нашей эпохи. Такой общественный строй, который уничтожил бы возможность торгашества, сделал бы бытие невозможным... По-своему еврей уже эмансипировался: он посредством денег добился власти. При его участии и без него деньги властвуют над миром, и практический дух еврейства стал практическим духом христианских народов. Евреи эмансипировались постольку, поскольку христиане стали евреями... Еврейский бог стал всемирным. Вексель—действительный бог еврея. Химерическая национальность еврея есть национальность купца, денежного человека вообще... Общественная эмансипация еврея есть эмансипация общества от еврейства».