Согласно Аренд, “начиная с эссе о Гёте, цитаты — сердцевина любого бень- яминовского сочинения. Сам этот факт отделяет им написанное от каких бы то ни было научных текстов: там задача цитаты подтверждать и документировать высказанный тезис, почему она спокойно может быть перенесена в примечания. У Беньямина — совсем другое. Трудясь над исследованием немецкой трагедии, он хвастался своей коллекцией из “более чем шестисот совершенно систематично и ясно выстроенных цитат” Как и позднейшие записные книжки, эта коллекция была не сборником выдержек, цель которой облегчить написание работы; нет, она и составляла работу, текст был уже делом вторичным. Работать значило для Беньямина извлекать фрагменты из их первоначального контекста и выстраивать заново так, чтобы они сами иллюстрировали друг друга и были способны отстоять свое право на существование именно в таком, свободно плавающем виде. В конце концов, перед нами своеобразный сюрреалистский монтаж. Бе- ньяминовский идеал произведения, состоящего из одних цитат и выстроенного настолько мастерски, что оно способно обойтись безо всякого сопроводительного текста, может кого-то поразить, до того оно чудаковато в своей крайности и к тому же саморазрушительности. Но и того и другого в нем не больше, чем в тогдашних сюрреалистских экспериментах, питавшихся из тех же источников. В той мере, в какой сопроводительный текст автора оказывается все же необходим, важно сохранить верность исходной “цели подобных разработок” проникать в глубины языка и мысли... бурением, а не рытьем, то есть не разрушая исследуемого объяснениями, которые-де должны обеспечить причинную или системную связь. Главным для Беньямина было уйти ото всего сколько-нибудь напоминающего сопереживание, для которого данный предмет исследования уже заранее содержит готовый смысл, а тот сам по себе передается либо может быть передан читателю или зрителю: Ни одно стихотворение не предназначено читателю, ни одна картина зрителю, ни одна симфония — слушателю (писал Б. в тексте “Задача переводчика” — А. Г.)”
По мысли Аренд, “проблема истины с самого начала представлялась Бенья- мину откровением... которое должно быть услышано, иными словами, относится к сфере метафизического слуха. Поэтому язык для него есть в первую очередь не дар речи, отличающей человека от прочих существ, а, напротив, сущность мира... из которой возникает сама речь. Это язык истины, который в тишине и спокойствии хранит все высшие тайны, над чьим раскрытием бьется человеческая мысль, и это именно тот истинный язык, который мы невольно подразумеваем, переводя с одного языка на другой. [...] Какому бы теоретическому пересмотру ни подвергал потом Беньямин эти теологически-метафизиче- ские допущения, основной, решающий для всей его литературной критики подход оставался тем же: исследовать не полезные или коммуникативные функции языка, а понять высказывания в их кристаллизованной, а потому неизбежно фрагментарной форме как бесцельные и безадресные проявления сущности мира. Что это может значить еще, если не то, что под языком здесь разумеется феномен по сути поэтический? В наследии Беньямина перед нами открывается, может быть, и не' уникальный, но исключительно редкий дар поэтической мысли...”
Данные фрагменты Аренд позволяют осмыслить, почему постмодернизм как важнейшая составная часть “новой французской философии” зародился именно в Париже. “Знаковая сфера” этого города, как и сам строй французского языка, выступили первопричиной этого интеллектуального эффекта.
Ретроспективно, движение мысли Б. от “философии апофатического” к “апокалиптическому” и — далее — к “культур”-мессианизму вряд ли можно считать завершенным, но (по мысли признанного классика постмодернизма Ж. Деррида, наряду с “тремя религиями, Марксом и Хайдеггером”) оно выступило значимым прологом поворотной философской деконструкции (см.) 20 в.