Люди в сквере стояли навытяжку или, словно странные немые куклы, балансировали на одной ноге -прогуливаясь по травке. Я увидел небольшого пуделя, который подскочил кверху и теперь опускался на землю, медленно перебирая лапами.
— Смотрите, смотрите сюда! — крикнул Гибберн, и мы остановились перед каким-то франтом в белом полосатом костюме, в белых ботинках и в панаме, который подмигивал двум разодетым дамам. Подмигивание, если исследовать его подробно, так, как это делали мы, — вещь весьма непривлекательная. Оно утрачивает всю свою бойкость, и вы вдруг замечаете, что подмигивающий глаз закрывается неплотно, а из-под опущенного века проглядывает нижняя часть глазного яблока.
— Отныне,-сказал я, — если господь бог не лишит меня памяти, я никогда не буду подмигивать.
— А также и улыбаться, — подхватил Гибберн, разглядывая оскалившуюся в улыбке даму.
— Однако становится ужасно жарко! — сказал я. — Давайте пойдем тише.
— Ничего! Ничего! -крикнул Гибберн.
Мы прошли мимо лонгшезов, стоявших у дорожки. Позы тех, кто сидел в них, казались почти естественными, а вот на искаженные физиономии военных музыкантов просто больно было смотреть. Какой-то краснощекий джентльмен боролся с газетой, пытаясь сложить ее на ветру. Но эта борьба так и не была доведена до конца. Судя по многим признакам, ветер был сильный, но для нас его не существовало. Мы отошли в сторону и стали наблюдать за этой странной панорамой издали.
Разглядывать все это множество людей, вдруг остолбеневших и превратившихся в нечто похожее на восковые фигуры, было необычайно интересно. Как это ни глупо, но, глядя на них, я был преисполнен чувства собственного превосходства. Подумайте только: все сказанное, продуманное, сделанное мною с той поры, как «Новейший ускоритель» проник в мою кровь, укладывалось для этих людей и для всей вселенной в десятую долю секунды.
— «Новейший ускоритель»… — начал было я, но Гибберн перебил меня:
— Вот она, проклятая старуха!
— Какая старуха?
— Моя соседка, — сказал Гибберн, — а это ее любимая болонка, которая вечно тявкает. Нет, искушение слишком велико!
Гибберн человек непосредственный и иной раз бывает способен на мальчишеские выходки. Не успел я остановить его, как он бросился вперед, схватил эту собачонку и со всех ног понесся с нею по направлению к скалам. Собачонка не выказала ни малейших признаков жизни, даже не пискнула. Она словно покоилась во сне, и Гибберн держал ее за шиворот, словно это была деревянная игрушка.
— Гибберн! — закричал я. — Бросьте ее! — Но тотчас же перебил самого себя: — Остановитесь немедленно! На вас загорятся брюки! Они уже тлеют!
Он хлопнул себя по бедру и в нерешительности остановился на краю скалы.
— Гибберн, — воскликнул я, настигая его, — перестаньте бегать! Температура слишком высока! Ведь мы делаем от двух до трех миль в секунду. Вы забываете о трении воздуха.
— Что? — переспросил он, взглянув на собаку.
— Трение воздуха! — заорал я. — Трение воздуха! Слишком быстро движемся! Как метеориты! Гибберн! Гибберн! Я весь в поту, у меня зуд во всем теле. Смотрите, люди зашевелились. Капли перестают действовать. Бросьте же собаку!
— Что? -спросил он.
— Капли перестают действовать, — повторил я. — Мы слишком разгорячились. Я мокрый, как мышь.
Гибберн поглядел сначала на меня, потом на оркестр, хрипевший уже несколько громче и учащеннее, и вдруг сильным взмахом руки швырнул собачонку в сторону. Та медленно закружилась в воздухе и повисла над сомкнувшимися зонтиками мирно беседующих людей. Гибберн схватил меня за руку.
— Чорт возьми! Кажется, вы правы… зуд во всем теле и… Смотрите! Вон тот человек вынимает носовой платок. Его движения вполне явственны. Да, нам надо убираться отсюда, и как можно скорее.
Но нам не удалось это сделать, и, может быть, к счастью. Бежать мы не могли, так как нас охватило бы пламенем. Теперь я не сомневаюсь в этом, а тогда мы даже не подумали, что можем загореться. Действие капель прекратилось с первыми же нашими шагами. Это произошло внезапно, словно кто-то сдернул завесу с наших глаз. Я услышал тревожный голос Гибберна: «Садитесь!», хлопнулся на траву у края дороги и вскрикнул от боли. На том месте, где я сел, и по сию пору видна полоска выжженной травы.
И тут оцепенение кончилось. Неясные хрипы оркестра слились в мелодию, гуляющие перестали балансировать на одной ноге и пошли своим путем, газеты и флаги затрепетали на ветру, вслед за улыбками послышались слова, подмигивающий франт с самодовольным видом зашагал дальше, те, кто сидел на стульях и креслах, зашевелились и заговорили.