Но зачем тебе непременно домогаться от меня чего-то еще, чего-то другого? Отыщи-ка в своем собственном городе — лучше в предместье — уединенное кафе, но именно такое, как я тебе описывал: с потускневшими зеркалами по стенам; сядь за столик посредине залы и, отражаясь в двух рядах зеркал, примись сочинять. И рассказывай сам себе. Я не сомневаюсь, что в конце концов ты встретишься со своим доном Сандальо. Он не будет моим? Ну так что же! Он не будет игроком в шахматы? Пусть будет бильярдистом, или футболистом, или кем угодно. К примеру, сочинителем. И ты сам, пока будешь сочинять про него и вести с ним беседы, сделаешься сочинителем. Итак, мой Фелипе, сделайся сочинителем и не требуй сочинений у других. Сочинитель не обязан читать чужие сочинения, хотя Бласко Ибаньес и уверяет, что не читает ничего, кроме романов. И если сочинительство как профессия ужасает тебя, то еще ужаснее сделаться профессиональным читальщиком. Однако откуда бы взялись эти фабрики, наподобие американских, производящие серийное чтиво, если бы не было потребителей, поглощающих серия за серией эти плоды фабричного производства.
А теперь, чтобы не докучать тебе более моими посланиями и расстаться наконец с этим уголком, где меня преследует загадочная тень дона Сандальо, игрока в шахматы, я не позднее завтрашнего дня уезжаю отсюда и возвращаюсь туда, где мы с тобой сможем на словах, а не на бумаге продолжать наш диалог о его истории.
Итак, до скорого свидания. Твой друг, последний раз обнимающий тебя заочно.
Эпилог
Перебирая письма, присланные мне незнакомым читателем, я невольно перечитывал их снова и снова, и чем больше я их читал и вникал в прочитанное, тем сильнее мной овладевала, пока еще смутная, догадка, что эти письма — мистификация и в них неизвестный автор в завуалированном виде изложил свою собственную историю. Быть может, сам дон Сандальо — автор этих писем, в которых он изобразил себя глазами стороннего наблюдателя, чтобы изображение было более беспристрастным, личность автора — замаскированной, а истинная суть его истории — скрытой. Разумеется, в этом случае он не мог поведать о своей собственной смерти и о разговоре своего зятя с предполагаемым корреспондентом Фелипе, то бишь с самим собой, но это просто-напросто сочинительский трюк.
А разве нельзя предположить, что дон Сандальо, «мой дон Сандальо», главный персонаж этой переписки, есть не кто иной, как «мой дорогой Фелипе»? И все эти письма — романизированная биография Фелипе, которому они якобы адресованы и который мистифицирует меня под видом неизвестного читателя? Автор писем! Фелипе! Дон Сандальо, игрок в шахматы! Образы, исчезающие в туманных зеркалах!
Впрочем, известно, что любая история чужой жизни, изложенная в документальной или романизированной форме — что порой почти одно и то же, — всегда автобиографична для ее создателя; любой автор, полагая, что он пишет о другом человеке, на самом деле пишет о себе, но о себе, чрезвычайно непохоже на того себя, каковым он сам себе представляется. Все великие историки были сочинителями; они всегда всовывали самих себя в свои истории, в истории, ими же самими сочиненные.
В свою очередь, любая автобиография есть не что иное, как вымысел. Вымыслом являются все «Исповеди» начиная от святого Августина, в том числе «Исповедь» Жан-Жака Руссо и «Поэзия и правда» Гете, хотя уже в самом названии, данном Гете своим воспоминаниям, с олимпийской проницательностью угадано, что ближе всего к истинной правде правда поэзии и нет истории более правдивой, чем вымышленная.
Каждый поэт, каждый сочинитель, каждый творец — ибо сочинять значит творить, создавая своих героев, — творит самого себя, и если его персонажи мертвы, значит, мертв он сам. Каждый поэт — творец самого себя, и даже Он — Высший Поэт, Вечный Поэт, — даже Он, Господь, создавая свое Творение, Вселенную, творя ее вечно как нескончаемую Поэму, лишь запечатлевает Себя самого в ней, своей Поэме, в своем Божественном Творении.
При всем том наверняка отыщется какой-нибудь читатель-моралист из тех, кому не хватает материального времени — материальное время! какое убийственное словосочетание! — чтобы погрузиться в глубочайшие тайны жизненной игры, читатель, который сочтет, что на основе извлеченных из писем фактов я должен развить до конца историю дона Сандальо, подобрав ключ к таинственной загадке его жизни и сделав из этого новеллу, то есть то, что обычно именуется новеллой. Но я, живущий во времени духовном, намерен был написать новеллу-фантазию — нечто вроде призрака тени; не сюжет, разработанный писателем-новеллистом, а фантазию на предложенную тему, — и написать ее для моих читателей, для читателей, созданных моим воображением, а не для тех, кто своим воображением проделывает это со мной. Ничто другое не занимает ни меня, ни читателей, моих читателей. Мои читатели, читатели, порожденные моим воображением, не ищут связного сюжета так называемых реалистических новелл — не правда ли, мои любезные читатели? Моим читателям, именно моим, известно, что сюжет есть не что иное, как предлог для написания новеллы, и что новелла всегда выигрывает в цельности и занимательности, когда обходится без сюжета. Мне же нужны лишь мои читатели, вроде того неизвестного, приславшего мне эти письма; мои читатели добывают для меня сюжеты, побуждая меня к написанию новелл, но я сам предпочитаю и уверен, что мои читатели должны предпочитать, чтобы в своих новеллах я давал простор фантазии и пищу их читательскому воображению. Мои читатели не из тех, кто, отправляясь слушать оперу или смотреть фильм, немой или звуковой, предварительно покупают буклет с кратким содержанием предстоящего зрелища, дабы не утруждать свою фантазию.