Маленькая, тоненькая женщина сидела, съежившись, и, не видя ее лица, можно было подумать, что это пятнадцатилетняя девочка. На ней была обычная будничная одежда замужних крестьянок: пестрая ситцевая юбка и белая кофточка из тонкого полотна, а на ногах — ботинки на низких каблуках и серые бумажные чулки. Поверх кофточки она надела красную безрукавку, голову повязала белым, в черных горошинах, платком. Из-под платка выбивалась прядь белокурых волос, и от этого загорелое лицо казалось еще темней. Иону Кирилэ стало горько, что она так рано постарела и исхудала, но для него она была еще прекрасна, и он понимал, что любит ее и теперь, такую, как она есть. Он, вздыхая, шептал:
— Марика… Марика…
Женщина молчала, не отводя от него пристального взгляда. Глаза ее сверкали, но лицо словно окаменело и оставалось непроницаемым. Ион мучительно старался разгадать, о чем она думает. Ему было страшно, однако он обрадовался бы, если бы она сказала: «Ион, я вернусь к тебе, примешь меня?» Но она ничего не говорила, только смотрела на него своими голубыми глазами, словно видела последний раз в жизни и боялась забыть его лицо. И снова Ион, все еще не веривший, что это явь, а не сон, пробормотал:
— Марика… Марика…
Тогда женщина вздрогнула и, отведя глаза в сторону, спросила:
— А ты, Ион, как живешь?
— Тебе не надо бы спрашивать…
Она снова напряженно взглянула ему прямо в глаза, и быстро заговорила:
— Зачем ты это сказал? Думаешь, мне было легко? Думаешь, я тебя забыла? Не плакала? Ты неправ, Ион!
Только теперь она выпустила из рук сумку с едой и горшок, от которого уже не шел пар. Ион испугался: Марика тряслась как в лихорадке.
Она говорила все быстрее, отрывисто, и зубы ее стучали:
— Я осталась одна, не было никого, кто со мной хоть бы словом перемолвился. А ты сидел в тюрьме, и я ничего о тебе не знала, и даже спрашивать боялась. Я ждала смерти, но не хватало сил броситься в колодец. Так я жила, и ждала, и сама не знала, чего жду. Я ушла в Делурень, к тетке Лине, и ходила работать на государственную ферму. Там встретила Денеша, и он со мною был добрый. И однажды сказал, чтоб я шла за него. Я и пошла. Но ты не думай, будто я по любви за него шла. Я пошла за него, как пошла бы и на смерть. Мне уже было все равно. А потом появились дети.
И она вдруг успокоилась, перестала дрожать и изменившимся, тихим голосом продолжала:
— Но я не забыла тебя. Иногда хотела бы забыть. Забыть совсем. Но не могла. А когда очнулась, когда пожалела, что вышла за него, было уже поздно. У меня были дети.
Он слушал ее и не понимал. Ее слова ударяли его как камни, но ни одно из них не доходило до него, не запоминалось. Лишь болело место, куда ударял камень. И эта боль исцеляла его. Он допоздна слушал бы ее жалобы, которые не мог и не хотел понять. Ведь это так просто и естественно: она должна взять его за руку, уйти с ним вдвоем куда глаза глядят, оставив позади все, что было, и начать жизнь сызнова.
Он сказал:
— Марика, давай уедем. Сейчас, сию минуту.
— Куда уедем?
— Найдем где-нибудь свою судьбу.
— Да ведь у меня дети, Ион.
— Возьмем и детей.
— Это — дети Денеша.
— Тогда оставь их.
— Нельзя.
— Почему? С Денешем ты никогда не будешь счастлива.
— И без детей не буду счастлива.
— Нет, со мной — будешь.
— И мы уже не будем счастливы. Наше время прошло и больше не вернется.
— Как же мы теперь будем жить, Марика? Ты об этом подумала?
— Подумала, Ион. Как-нибудь будем жить. На земле не одно-единственное счастье.
— Для меня было одно-единственное. Если нет его, то не может быть никакого.
— Эх, Ион, дорогой, что ты говоришь? Ты же знаешь, сколько можно вытерпеть и как мало нужно голодному. Устает не только сам человек, устает и его душа. И тогда ему счастье — подушка, на которую можно опустить голову.
— Ты говоришь, точно старуха.
— Я и есть старуха, Ион.
Он горько засмеялся.
— Оба мы старики, у нас выпали зубы, хлеб нам жевать нечем, и все счастье наше в мамалыге.
— Так оно и есть, Ион… Ну, я пойду, уже поздно. Будь здоров.
И она ушла, быстро ступая по залитой солнцем тропинке, и ее маленькие ноги поднимали тут же оседавшие облачка пыли. Он смотрел, как она удаляется и как на пыли остаются только ее небольшие следы. Потом она скрылась за поворотом, на кукурузном поле. И после этого уже нельзя было различить на тропинке даже ее следы, словно она никогда и не проходила здесь.
Долгое время Ион Кирилэ не верил, что он на самом деле встретился с Марикой и что она сказала ему эти слова. Он все ждал, что встретится с ней, и готовился к отъезду в другое место, где они начнут жизнь вместе: ведь если она покинет мужа, то им уже нельзя будет оставаться в селе. До сих пор у него не было определенного решения уехать, его просто терзало желание увидеть Марику, услышать ее голос. Но теперь он был убежден, что иначе и быть не может, и укладывал одежду и другие вещи в побывавший с ним на военной службе старый деревянный сундучок, оставляя там место и для ее одежды и вещей. Сверху он положил сшитую ему матерью новую рубаху с цветной вышивкой и подумал, что эта рубашка могла бы оказаться свадебной, — так оно и выйдет, ведь он наденет ее в тот день, когда они с Марикой будут уезжать. Посуда в сундучке не умещалась, но посуду они с собой и не возьмут, разве что ложки и одну-две эмалированных тарелки. Он был не в силах представить себе, что она откажется уехать с ним. Как все люди, перенесшие большое несчастье, он жил обольстительной мечтой, что случившееся с ним — только сон, от которого в конце концов он должен очнуться. Ион пока еще обманывал себя, бессознательно остерегаясь истины, которая, вероятно, убила бы его.