Прошло две недели с тех пор, как он вернулся домой, и неделя со дня встречи с Марикой у колодца среди акаций. Крестьяне заканчивали третью прополку, копнили на лугу первое, ароматное, усеянное цветами сено, готовили серпы и косы для незаметно приближавшейся жатвы. Ион Кирилэ смотрел на эти приготовления с некоторым любопытством, как на что-то, совершенно его не касающееся. Все кругом спешили и суетились, но для него это не имело никакого смысла. С тайной радостью следил он за всем, думая: «Вы и не знаете, что в это время мы с Марикой будем далеко». Чтобы скоротать часы ожидания, он принялся чинить изгородь вокруг двора и камышовую крышу дома: пусть у матери не будет хлопот, когда он уедет из села. У него сложился план: через несколько лет, когда люди свыкнутся с мыслью, что Марика покинула дом и мужа и ушла к своему прежнему возлюбленному, он вернется с ней в Кэрпиниш и заживет своим хозяйством, в колсельхозе или как-нибудь иначе. Он вычистил заросший мхом, немного занесенный илом колодец. Исправил курятник, подперев его бревном, чтоб он не валился на хлев, заткнул в полу свинарника дыры, в которых свинья могла сломать ногу, сложил в штабель дрова, привез из леса воз сучьев, наломал их и приготовил для зимы.
Глядя, как работает Ион, люди решили, что он обрел покой, и радовались за него. «Довольно он намучился, бедняга», — думали они. Знакомые все чаще останавливались у ворот поболтать с ним и хвалили за то, как он починил изгородь и крышу.
— Ты, видать, мастер на все руки, Ион! Приходи ко мне починить забор, а я дам тебе поросенка на племя, — говорил кто-нибудь, смеясь собственной шутке.
Часто приходил двоюродный брат Иона, Константин Кирилэ, председатель колсельхоза. Он был годом или двумя старше Иона и дружил с ним еще в те времена, когда они вместе пасли скот на берегу Муреша. Теперь они целыми часами вспоминали, как вытаскивали когда-то руками уснувшую в ямах под берегом рыбу, жарили ее на углях и ели непосоленную, осыпанную пеплом, — это казалось им самым изысканным яством на свете.
— А помнишь, как тебя ударил хвостом сом и как ты тогда испугался?
Ион Кирилэ хохотал, — он хорошо помнил свой тогдашний страх.
— С месяц после того я не входил в воду.
— А орехи, что мы воровали с виноградников Кэрпинишана? Помнишь?
— Ну и ругался бедняга Йошка, сторож! У него за это вычитали из жалованья.
— Очень мы думали об его жалованье.
— А как мы поймали дикого козленка?
— Помню, еще бы! С нами был и Джену Пэдурян. Козленок спал под кустом, я подкрался к нему на цыпочках и схватил. Ох, как он бился, как блеяла его мать!
— А ты плакал, когда отец заколол козленка и снял с него шкуру. И даже не стал есть его. Ты хотел его вырастить, отвезти на базар и продать.
— Нет, я не продавать хотел, а собирался приучить его ходить под ярмом.
Константин громко смеялся. Он был красивый мужчина, — не очень высокий, но стройный, как юноша, с черными, словно ежевика, глазами. Он слегка гордился своей красотой. В молодости было у него приключение с одной замужней женщиной, которая и теперь еще хвасталась, что когда-то посвятила председателя в тайны любви. И председателю приходилось сносить шутки односельчан и упреки жены, которая даже теперь, когда у них были уже большие дети, не излечилась от ревности. Возможно, что все это не слишком огорчало Константина. Однако женщинам поленивее, которые не очень-то себя утруждали, ему было неловко делать замечания, во-первых, потому, что он не любил кричать на женщин: ведь «как бы там ни было, они созданья деликатные», а во-вторых, женщины, знавшие его слабость, выучились на каждое строгое слово председателя отвечать: «Брось, брось, товарищ председатель, если бы я тебе улыбалась, как улыбается Каролина, ты не был бы таким «сознательным».