— Может, она тебя еще любит, ничего не скажу. Любовь — это не ветер, который пронесся над лесом, и следа не оставил. Но она не бросит дом и детей, теперь ей уже не семнадцать лет.
— Надо бросить. А детей она может взять с собой.
— Не может. Закон не отдаст ей детей.
— Не знаю. Не хочу больше знать. Не хочу больше думать, потому что если стану думать, то сойду с ума.
— Ты, Ион, думаешь только о себе, вот что худо. Ты видишь только свое счастье и полагаешь, что ничего другого не должно быть на свете. Но Марике без детей не может быть хорошо, а значит, и тебе тоже. И ее мужу жизнь сломаешь. И люди рассердятся; поднимется недовольство, его не так-то легко успокоить. Слишком дорого стоило бы это твое счастье, которое даже и не будет счастьем: слишком многие поплатились бы за него.
Они оба устало молчали. Стемнело. Сусана забилась в угол и, сидя на лавке, тихонько плакала. Для нее все было ясно, и она больше ни о чем не думала. Как бы ни сложилось все дальше, Ион навсегда останется несчастным: он уже не найдет покоя, и ему тяжко будет жить; ведь его, как проклятье, преследует грех. Подавленная горем, старуха сидела неподвижно, позабыв зажечь лампу, но никому и не нужен был свет.
Потом Ион сказал:
— Ты прав, Джену. Но для меня и так и этак тяжело.
Он задумчиво молчал и как будто успокоился. Казалось, к нему внезапно вернулся здравый смысл, и он начал спокойно все взвешивать в поисках пути, который вывел бы его на прогалину из дремучего леса, где он заблудился.
Однако Джену знал, что Ион не думает так, что его последние слова продиктованы усталостью, а не благоразумием. И в самом деле, через несколько минут Ион добавил:
— Но без Марики я не могу жить. Из-за нее я убил Альберта и просидел десять лет в тюрьме.
Помолчав, он продолжал:
— И напрасно ты говоришь, что люди меня простили. Я хорошо знаю, что нет. Ковачи никогда не простят. И никто не забудет, пока я жив.
Джену Пэдурян молчал. Он еще не отказался от плана, который составил, идя к Иону, но понял, что в его плане упущено самое важное: то, что вернулся не прежний Ион, что его друг — в смятении, и теперь с ним нельзя говорить так, как десять лет назад, что словами не разгонишь безумие, сковавшее его мысли. Поэтому он молчал и слушал Иона. А тот как будто опять забыл обо всем, и даже о том, что сказал раньше. Он снова оживился, и Джену показалось, что Иона треплет лихорадка, — он то и дело вскакивал и делал два-три шага, словно его жгла постель, на которой он сидел, и в комнате ему тесно. Он говорил бессвязно, сбивчиво, и Джену было тяжело его слушать; все время повторял, что уедет куда-нибудь с Марикой и будет работать для нее, что они возьмут с собою мало вещей и легко найдут работу, потому что оба они — люди трудолюбивые, что они поедут поездом — поезда нынче ходят хорошо — и еды возьмут с собой немного: ведь им теперь не до еды. И все прибавлял, что только так они оба могут быть счастливы. Только если уедут из села. Это слово — счастье — он повторял беспрестанно и крайне озабоченно, точно это было не просто слово, а неоперившийся воробышек, которого надо защищать и от солнца, и от ветра, и от бесчисленных врагов. И, по мере того как он развивал свой запутанный план, Джену по самому голосу Иона становилось ясно, что эти мысли не только не приносят ему радости, но доводят чуть ли не до бреда. Порой Ион на несколько секунд замолкал и другим, более естественным и даже спокойным тоном говорил, что не может оставаться в селе, ибо люди ни в коем случае не забудут его преступления. И Джену, слушая, как он это говорит, вдруг понял: «Да. Так и есть. Он затем и вернулся в село, чтобы узнать, простили ли его люди», — и его напряжение сразу улеглось. А когда наконец Ион сказал:
— Значит, я непременно должен поговорить с Марикой, — он ответил:
— Поговори, конечно. Отчего ж не поговорить?
Джену ушел поздно, около полуночи, и вконец измученный Ион лег спать и спал мертвым сном до следующего утра. Сусана, очевидно, давно ушла. В доме было прибрано, птица накормлена. Мать оставила на столе обед и, чтобы не садились мухи, покрыла его полотенцем.
Умываясь из кадки во дворе, Ион вспомнил все, что случилось вчера, и ему стало стыдно. Джену решит, что он свихнулся за десять лет тюрьмы. А что подумает бедная мать? И внезапно он почувствовал глубокое недовольство не только своим вчерашним поведением, но всей своей жизнью в течение последних двух недель.
Лень ему не к лицу. Люди могут вообразить, что он уже не хочет работать. Мать, возможно, именно так и думает и щадит его, как всякая мать, которая боится за свое дитя. «Может, люди смеются надо мной!» — подумал он, когда обедал. А уехать из села сейчас он не может. В конце концов, Марика последует за ним туда, куда он уедет. Надо еще поговорить с нею, надо еще не один раз и о многом с ней поговорить. Ион не знал, о чем он мог бы с ней говорить, кроме как умолять, чтобы она поехала с ним; может быть, надо упомянуть и о чем-нибудь другом, — уж таковы женщины: им милы слова, и они ждут разговоров, им нравится слушать голос любимого, о чем бы тот ни болтал. И ему самому необходимо слышать ее голос, чтобы они оба снова стали так же счастливы, как десять лет назад. Но что делать до тех пор?