— Будь добр, не грози… Я и сам дело знаю… Да отучить людей не так-то просто, это ведь не рот вытереть.
— А зачем ты им позволяешь?
— У меня не тысяча глаз.
Ион Кирилэ не понимал, почему так возмущается председатель, почему бригадир Октавиан так сердито смотрит на него. На краю поля он увидел Марику. Она шла согнувшись, глядя на корни кукурузы и с ожесточением подрезая частый сорняк, упрямо зеленевший даже в тени, отбрасываемой на него широкими листьями кукурузы. Только один раз она украдкой взглянула на Иона из-под повязанного по самые брови платка и чуть кивнула в ответ на его безмолвное приветствие. Никто не заметил этого короткого обмена взглядами, и Ион понял: они должны скрывать, что смотрят друг на друга, — и это очень плохой признак. Сейчас, увидев работающую Марику, он опять проникся мучительной уверенностью, что вернулся в село лишь ради нее, что только с Марикой его жизнь имеет смысл; ему даже думать не хотелось, как он будет жить без нее. Не обманывался же он десять лет, беспрестанно призывая ее и во сне, и в бессонные ночи; ни о ком он столько не думал, сколько о ней, никого не звал в своем одиночестве с такой тоской, с таким страданьем, как ее. И вдруг теперь — ничего? Это невозможно, надо подождать, пока она решится уехать с ним, и только тогда можно будет все позабыть, потому что из его жизни исчезнет то, что постоянно напоминает ему о прошлом. Тогда не будет уже так важно, простили его люди или нет, тогда он даже станет меньше страдать от воспоминания об убийстве, и, быть может, удастся забыть об этом. Он хотел бы даже сейчас подойти к Марике, взять ее за руку и увести, но этого нельзя было сделать. Он услышал, как Константин говорит ему.
— Ион, возьми мотыгу и покажи им, что ты еще не забыл, как ее в руках держат.
Ион повиновался, но без всякой охоты. Кто-то подал ему мотыгу. Он бессознательно погладил ее лоснящуюся от долгого употребления рукоятку и пристроился с краю к группе полольщиков. И вдруг ему стало необыкновенно легко на душе. Как всегда, когда в следующую секунду предстоит начать работать, по всему телу Иона пробежала дрожь нетерпения. Он с силой выдохнул воздух и вонзил мотыгу в землю. Прошел несколько шагов, срезая сочный сорняк, и тихонько, так, чтобы никто не слышал, засмеялся, вспомнив, сколько раз за эти десять лет ему снилось, что он — на прополке и что широкие листья кукурузы ласково задевают его по щеке; даже запах листьев, тяжелый, чуть тошнотворный, он тогда ощущал и смеялся тихонько, про себя, потому что любил и запах, и сухой шелест кукурузы. Все остановились и серьезно смотрели на него, но он этого не заметил. Он словно чудом забыл об окружающих, забыл даже, что в нескольких шагах находится Марика и, может быть, тоже смотрит на него. А после, положив на землю мотыгу, он был недоволен, как голодный, который отведал излюбленного кушанья, а кто-то убрал от него блюдо.
В эту ночь, отделявшую Иона от дня, когда он должен был предстать перед людьми, он спал плохо, и его мучили тревожные сны. Он снова увидел, как заколол Альберта, и, даже проснувшись, чувствовал приторный запах крови, и все вытирал руки простыней: они казались ему липкими. Потом сон опять сморил его, и он еще раз увидел себя на суде: дрожа и вздыхая, он слушал прокурора, который указывал на него пальцем и гневно кричал: «Не достаточно ли миллионов жертв расовой ненависти, которые принесла война? Неужели нужны еще и другие жертвы?» И опять, как тогда, ему захотелось умереть, и, когда он проснулся, ему сдавило горло от омерзения к своей собственной жизни, точь-в-точь как тогда. Снова задремав, он увидел во сне, как его везут в тюремной машине; потом в поезде, где его сторожил часовой; как он входит в ворота тюрьмы; как дни и ночи томится в темной, грязной камере, вместе с людьми, которые хвалились совершенными ими убийствами.
Утром он проснулся измученный. Встал с постели, долго мылся, окачивая голову холодной водой, потом, одевшись, сел на завалинку перевести дух.
Немного погодя он вспомнил, что вечером собрание и ничто не дрогнуло в нем. Накануне вечером, расставаясь с Джену и Константином, он как будто еще радовался: ему хотелось, чтобы люди приняли его в свою среду, но теперь это желание уже исчезло. Ему стало все равно — примут его или нет, он даже почти примирился с мыслью, что его могут прогнать, так как это было более вероятно.
Так прошел почти весь день. После обеда Ион от нечего делать побрился и причесался и долго разглядывал свое лицо в зеркале, удивляясь, как поседели его черные волосы, сколько морщин вокруг глаз и на лбу, как высох рот, точно он никогда в жизни не целовал горячие уста девушки. И глаза у него усталые, затуманенные. «Что и говорить, — подумал он, — я уже не таков, чтобы женщина побежала за мной».