И вдруг его охватило безразличие. «Будь что будет!» — сказал он себе. Его клонило ко сну, он снова лег, сейчас же уснул, и ему ничего не приснилось. Пробудился он отдохнувший и немного более спокойный. Теперь он, не волнуясь, думал: «Может, меня примут»; и даже надеялся: «Может быть, если Марика будет чаще меня видеть, она не выдержит и придет ко мне». А если его не примут, тогда… «Я уеду. И ее украду». Он понимал все безумие этой мысли, но не отгонял ее, потому что она приносила ему облегчение.
К вечеру, когда пришла Сусана, он увидел, что она дрожит и кусает губы, словно сдерживая слезы. Он спросил:
— Что с тобой, мама?
— Ничего, сыночек. Одевайся, пойдем на собрание.
— А почему ты плачешь?
— Я не плачу, милый. Я очень рада.
По просьбе Сусаны Ион надел свою лучшую одежду. Десять лет он не надевал ее, и ему показалось странным, что ни на куртке, ни на белых, сотканных из шерсти с бумажной ниткой брюках, ни на широком поясе, украшенном медными бляшками и расшитом белым и синим бисером, не было заметно никаких следов этих лет; Сусана сберегла их, и они выглядели такими же новыми, как прежде. Он надел новую рубашку, которую мать вышила цветными нитками, и на миг ему показалось, что он сам стал таким, как десять лет назад, и теперь наряжается, чтоб пойти на танцы или, быть может, на свадьбу.
И вдруг ему стало грустно, потому что это было лишь мгновенной, точно блеск молнии, вспышкой воображения.
Затем они с матерью пошли к правлению колсельхоза, которое находилось в прежней усадьбе графа Кэрпиниша, на краю села, в роще у Муреша. Уже стемнело, когда они добрались туда. Люди кучками стояли на просторном дворе; народу, казалось, было немного, и Ион подумал, что так даже лучше. Войдя во двор, Ион обрадовался, что его заметили и ответили ему на поклон только несколько человек, стоявших поближе к воротам, да и те, пробормотав: «Добрый вечер», — продолжали курить и разговаривать, не обращая на него внимания. Ион счел неожиданным счастьем их равнодушие, стерпеть которое было легче, чем снисхождение и жалость. Вслед за матерью он вошел в зал заседаний, бывшую графскую гостиную с высокими окнами и большими, красиво отделанными золотом арками. Горели все три большие, спускавшиеся с потолка лампы, но света они давали мало, и с трудом можно было различить тех, кто сидел по углам: они казались какой-то расплывчатой массой. Только по звонкому смеху девушек можно было догадаться, что там дурачится молодежь. Ион с Сусаной сели на лавку почти посреди зала. Сидевшие по сторонам мужчины и женщины беседовали вполголоса, а немного впереди, в более многолюдной группе один что-то рассказывал, а остальные слушали, порой разражаясь смехом.
— Здорово, Ион! — крикнул человек лет пятидесяти.
— Здорово, дядюшка Захария, — ответил Ион, узнав его по густым, совсем закрывавшим рот усам.
— Стало быть, ты вернулся домой. Ну, хорошо сделал, а то бедная твоя мать все одна: ей трудно приходилось. Что и говорить, имела-то она все, что ей надо, да только ведь была одна.
«Что он болтает! — подумал Ион. — Как будто я для удовольствия жил где-нибудь на курорте, как барин, а теперь соизволил вернуться домой».
Вдруг со двора донесся голос Константина:
— Товарищи, пожалуйте на собрание.
Раздался громкий говор, в зал толпой хлынули люди, спеша занять места на лавках. Народу было много; все шумели, толкались, смеясь и шутя, наступали друг другу на ноги и не обижались. Это помогло Иону на несколько минут отвлечься от своих мыслей и смотреть только на давку. Наконец вошел Константин Кирилэ, в сопровождении еще четырех человек, и все они сели за длинный стол в конце зала, Константин — посередине, остальные — справа и слева от него. Ближе всех к Константину уселся Джену Пэдурян с кипой бумаг в руках. За столом сидел и Гьюри Ковач, родственник Альберта, и Иону Кирилэ пришло в голову, что хорошо бы уйти с собрания, — ведь как только этот Гьюри Ковач его увидит, то встанет и, указывая на него пальцем, начнет поносить. Но он не мог уйти, потому что весь зал, до самой двери, был набит людьми, смотревшими на стол. Гьюри Ковач взглянул раза два в сторону Иона и как будто не рассердился, но и радости не обнаружил, вероятно, не заметил его, вероятно, не знает, что Ион находится здесь, что он подал заявление о приеме.
Константин Кирилэ поднялся, и в зале стало тихо. Иону показался очень странным и неуместным торжественный, совсем непохожий на обычный, вид двоюродного брата. «Ведь его здесь все знают, чего же он держится так, словно аршин проглотил?»