— Товарищи, у нас на повестке дня два вопроса. Первый: заявление товарища Иона Кирилэ о приеме его в колсельхоз. Второй: план уборки колосовых. Есть замечания к порядку дня?
К порядку дня ни у кого замечаний не было. Тогда Константин сказал:
— Товарищ Ион Кирилэ, которого мы все знаем, вернулся на днях домой. Он подал заявление о приеме его в колсельхоз…
«Почему он не говорит, откуда я вернулся? — спросил себя Ион Кирилэ, вздрогнув от пронизавшего все его тело ледяного озноба. — Может, он об этом молчит, чтоб никто ничего не сказал. Хочет защитить меня».
— Земля товарища Иона Кирилэ вся в колсельхозе еще с тех пор, как вступила его мать, товарищ Сусана Кирилэ. Земли — три гектара и двадцать три ара. Была сдана корова, пять овец, повозка с ярмом, железный плуг, железная борона. Мы, правление, считаем, что товарищ Ион Кирилэ имеет право войти в колсельхоз. Кто хочет высказаться по этому вопросу?
— Я! — заговорил, встав со своего места, Захария. — Я так считаю: надо его принять, он из нашего села и работник хороший. И пусть он пойдет в бригаду Яноша Сабо, там и я работаю, там все — люди трудолюбивые.
— Расхвастался! — крикнул кто-то.
— А зачем его принимать? Отдать ему обратно землю и пусть занимается своими делами, — крикнул из глубины зала кто-то другой, и Ион Кирилэ узнал Пети Ковача. Он спросил себя: «Отчего он не хочет, чтобы меня приняли?» — хотя прекрасно знал, отчего. Но ему было любопытно: возможно, у Пети есть и другие, еще более веские причины. Иона почти не трогало, что он не будет принят: ведь он заранее знал, что все произойдет именно так. Теперь и не было особой необходимости в том, чтобы его приняли, — что в этом толку? Люди ничего не забыли, поэтому-то они так усердно притворяются. Как будто им когда-нибудь удастся его обмануть! Они лишь постоянно напоминают ему о том, чего он не может забыть.
Он не сердился на Пети за то, что тот так ожесточен против него, так его ненавидит. Сердиться было не за что. На месте Пети, возможно, и он вел бы себя точно так же. Он дозволил бы виноватому жить, потому что так велит закон, но простить — ввек не простил бы его.
Тогда сидевший за столом Гьюри Ковач поднялся и сказал:
— Болтал бы ты, Пети, поменьше.
— Я и не болтаю. Я не согласен его принять.
— Почему не согласен?
— Это и дети знают, почему я не согласен.
«Стало быть, и дети знают, что я убил Альберта», — подумал Ион.
— Худо, что дети знают о грехах родителей, — ответил Гьюри Ковач.
Ион удивился, что именно Гьюри Ковач защищает убийцу своего дяди. И вдруг, позабыв обо всем, он начал пристально разглядывать Гьюри Ковача. Это был довольно крепкий человек, среднего роста, лет тридцати пяти. Иону понравился его крупный, толстый нос, венгерские старательно закрученные усы, но он подумал, что Гьюри не идет городская одежда, что она явно тесна ему под мышками. Гьюри говорил обстоятельно, как старик, и на хорошем румынском языке. Понемногу Ион начал вникать в смысл его слов: он, не стесняясь, говорил: «Человек отбыл наказание. Закон простил его и позволил снова устроить свою жизнь. Отчего ты ему мешаешь?»
— Я ему не мешаю, — возразил Пети. — Пусть возьмет обратно свою землю и живет как хочет. Но я голосую против. Я не желаю видеть его в нашем колсельхозе.
— Ты должен понять, — ответил Гьюри Ковач, — что ему нужна не только земля. Для того чтобы стать таким же человеком, как другие, ему нужна наша дружба.
«Много ты знаешь, что мне нужно», — подумал Ион, досадуя на Гьюри Ковача, который, как видно, тоже жалел его.
— А мне какое дело, что ему нужно? — ответил Пети, и Ион, услышав это, признал его правоту. — Я не могу терпеть среди нас убийцу моего дяди.
«Да, это так, — думал Ион. — Конечно, не может терпеть. Кто мог бы стерпеть такое?»
Встала старая женщина, одетая в черное, и, повернувшись к Пети, сказала:
— Пети, дорогой, не берись ты судить людей. Разве проклятье, что пало на бедного Иона, не могло пасть и на тебя? Ведь и он живой человек. Злая доля растоптала его, а ты хочешь еще подбавить? Побойся бога, Пети.
— Дайте человеку сказать свое мнение, — вмешался Янош Сабо. — Я не говорю, что он прав. Он не прав. Но нельзя запретить ему высказаться. Нам не следовало бы припоминать здесь Иону все его грехи, но раз уж зашла об этом речь, то пусть каждый скажет, что думает.
— У меня нет никакого мнения, — ответил Пети Ковач, — но я голосую против.
Тогда опять поднялся дядюшка Захария и взволнованно сказал:
— Эх, люди добрые, ведь мы уговорились не поминать то, что было. Вы же сами знаете, как все случилось. Зачем еще огорчать беднягу? Зачем снова смущать его покой?