Константин опять призвал присутствующих к порядку, хотя в зале стояла такая напряженная тишина, что слышно было, как люди дышат. Потом он предоставил слово Джену Пэдуряну, а тот начал читать по бумагам, которые держал в руках, но Ион больше не слушал: он был не в силах следить за монотонной речью своего друга. Он не разбирался в своем душевном состоянии, не знал, радоваться ли ему, и вместе с тем печалиться ведь было нечего, раз его приняли. Он сознавал, что смутное желание быть принятым, которое он невольно испытывал, идя в правление, теперь исполнилось. Но это не доставляло ему никакой радости, оттого что он не понимал, и еще долго не мог понять, почему дело обернулось именно так. Его мучил только один вопрос: «Если я не прощен, то зачем они меня приняли?..»
Когда Джену Пэдурян закончил доклад, началось обсуждение. Все говорили о жатве: одни весело, с шутками, другие с раздражением, критикуя и обвиняя правление в несправедливости. Многие изъяснялись так путано, что невозможно было понять, чего они хотят. Порой поднимался такой же яростный шум и крик, как во время спора об Ионе Кирилэ, и Константину приходилось вскакивать и во все горло кричать: «Тише! Да уймитесь же!» А Ион с горечью думал: «У него здесь только и дела, что кричать: «Тише!» Они и между собой не очень-то ладят, как же они примирятся со мною?» Потом он перестал вникать в обсуждавшиеся вопросы, и с растерянным видом слушал шум голосов, от которого у него кружилась голова. Когда он сообразил, что о нем и о его судьбе уже позабыли и считают все решенным и больше не заслуживающим внимания (об Ионе думал лишь Пети, по-прежнему сидевший молча, с опущенными глазами, да, быть может, еще несколько человек), он сказал себе: «Как они переменились! Куда же девался их пыл?» Но это его не удивляло: ему все было безразлично.
Снова проголосовали, поднимая руки, и собрание закрылось. Ион пошел домой, и только когда он, смертельно усталый, вытянулся в постели и пытался уснуть, ему вспомнилось, что после собрания люди подходили к нему, поздравляли, пожимали руку и каждый звал его в ту бригаду, где работал сам. Но были и такие, которые торопливо проходили мимо, лишь кивнув ему.
Прошло еще несколько дней, пока Ион смог осмыслить, что же именно с ним произошло, и снова начал рассуждать как здоровый человек.
Его назначили в бригаду Яноша Сабо, в которую входили и венгры и румыны. Там работало несколько человек из семьи Ковачей, а также из семьи Кирилэ. Некоторые были его ровесниками; он помнил их по танцам и гулянкам, другие, помоложе, десять лет назад были еще детьми. Ион Кирилэ вышел вместе со всеми на прополку последних участков кукурузы. В тот вечер, когда Иона приняли в колсельхоз, Янош Сабо подошел к нему и наказал явиться в понедельник во двор правления, — там их место сбора. «Да захвати мотыгу, смотри, чтоб была хорошо наточена». «Принесу», — ответил Ион, удивленный повелительным тоном бригадира. А в понедельник утром, придя на место сбора, он снова увидел, что никто не обращает на него особого внимания, что все здороваются с ним и отвечают на его приветствие, пожимая ему руку, как будто уже давно работают вместе с ним. И с другими, которые приходили после Иона, все обходились точно так же, как и с ним. Один лишь Женё, тот, который на собрании сидел возле дядюшки Захарии, странно поглядывал на Иона, словно собирался сказать ему что-то неприятное. И однажды сказал:
— Теперь тебе нравится братство народов, правда?
Ион Кирилэ с недоумением посмотрел на него и ничего не ответил.
— Молчишь? — продолжал тот. — Прикидываешься, что не понимаешь? Прекрасно понимаешь… Счастье твое… — Он отошел от Иона и потом долгое время не здоровался с ним.
Через несколько дней Ион начал привыкать. Он работал с каким-то самозабвением, не спрашивая себя ни о чем. С утра становился у рядов кукурузы и выпалывал мотыгой пырей и густую лебеду; он был доволен, что за последние дни земля стала тверже, что к полудню у него ноют мускулы рук и спины, ломит поясницу, горят ладони и едкий пот заливает глаза.
Когда прополка кукурузы закончилась, снова состоялось общее собрание, и раскрасневшийся Константин Кирилэ, стоя за длинным столом в конце зала, хвалил одних за хорошую работу и сердито распекал других, которые не выходили в поле или работали спустя рукава. В числе тех, кого хвалили, Ион услышал и свое имя и вздрогнул, потому что Марика пристально смотрела на него, и лицо у нее было серьезное, почти печальное. Но он подумал: «Нечего уж! Ведь на то собрание ты не пришла посмотреть, как меня все мучили», — и расстроился, как будто повздорил с ней и действительно сказал ей эти только мелькнувшие в его уме слова.