В эти дни он познакомился и с ее мужем, Денешем, — высоким смуглым венгром довольно приятной наружности, — и не ощутил никакой вражды к нему, словно это был не муж Марики, а просто посторонний человек, ничем не связанный с его и с ее жизнью. Ему и в голову не приходило, что она может позволить Денешу ласкать ее, — ведь она сама сказала, что шла замуж не по любви. Он не мечтал о Марике, как мечтают о любимой женщине молодые люди, пылкие, взбудораженные мыслью о ласках, сжигаемые желанием, но думал о ней умиротворенно, как думают о жене, с которой прожили десять — пятнадцать лет и которую не так-то легко вырвать из своей души и жизни. Ему нужна была Марика не для того, чтобы изведать горячую женскую ласку, но чтобы жить на свете, среди людей, и обрести покой.
В понедельник с утра начнется жатва. Еще в пятницу Константин Кирилэ созвал бригадиров и ознакомил их с планом уборки, а бригадиры в свою очередь собрали бригады и распределили людей по местам. Тяжело раскачиваясь на буксире у гусеничного трактора, въехал в село комбайн, а за ними другой трактор тянул новехонькую молотилку. Люди выходили за ворота посмотреть на них и пошутить с чумазыми от машинного масла и пыли трактористами. Ион Кирилэ еще ни разу в жизни не видел, чтобы село с одного конца до другого было охвачено таким возбуждением: все громко говорили, кричали, беспричинно смеялись, входили и выходили в ворота, соседи навещали друг друга, ни с того ни с сего спрашивая: «Как поживаешь, кум?»
У кузницы народ толпился, как на ярмарке. Все следили за неторопливыми, но уверенными движениями двух кузнецов, которые ставили последние железные шины на колеса повозок и ругали тех, кто навязывал свои услуги, предлагая бить молотом и только еще больше мешая кузнецам. Слышно было, как почти во всех дворах точат косы и серпы. Тучный колесник прикатил во двор правления три новых повозки и толкал их взад и вперед, весьма придирчиво осматривая колеса.
К вечеру из больших черных туч, которые надвинулись с гор, полил мелкий частый дождь, и все немного всполошились, так как дождь не прекращался до рассвета. В субботу весь день было пасмурно, и только к вечеру на западе проглянуло огромное красное солнце.
В воскресенье погода стояла ясная, и зной, казалось, еще усилился; люди выходили в поле посмотреть, как просыхает земля и как подымается пар над пшеницей, еще покрытой сияющими серебряными бусинками воды.
Но Ион Кирилэ не мог радоваться вместе с другими. По прежней жизни ему были хорошо знакомы волнение и тревога этой подготовки, но теперь ему казалось, что все это — не для него. Порой он чуть было не улыбался, видя, что люди так болтливы, почти легкомысленны, но улыбка исчезала, не успев появиться, и он сам не понимал, как это получается.
Он рассчитывал во время этой передышки привезти сучьев с того места в лесу, где вырубили деревья на постройку конюшни. В воскресенье утром ему дали повозку и волов, и он отправился в лес. Там он поставил повозку на полянке у самой дороги, пустил волов пастись и начал отбирать сучья потолще и обрубать их, чтобы они поместились в повозке. Он работал час или два, порой останавливаясь и слушая, как дятел в поисках пищи долбит клювом кору старого бука. Слышались голоса детей, выгонявших скот, где-то вдалеке звенел колокольчик. Засвистел поблизости дрозд и вдруг умолк. «Может, кто-то идет», — подумал Ион и поднял топор, чтобы перерубить пополам длинный сук. В эту минуту он услышал шаги и треск ломающегося сухого хвороста, и между деревьями появилась Марика. Она придерживала рукой фартук, полный грибов. Ион опустил топор, все еще не выпуская его из рук.
— Добрый день, Марика.
Марика увидела Иона раньше и, идя сюда, уже не собирала грибы, но, услышав его голос, вздрогнула и ответила:
— Добрый день, Ион. За дровами приехал?
— Да. А ты, видать, грибы собираешь.
— Да, сейчас, после дождя, грибов много, посолю, поджарю, — ребята их любят.
Она присела на дышло телеги и, придерживая рукой фартук, смотрела на Иона так же долго, как тогда, у колодца, и глаза ее горели, но лицо выражало лишь одно: она устала и слишком рано состарилась. Ион стоял шагах в десяти от Марики и не сводил глаз с ее лица, когда-то такого нежного, а теперь высохшего. И мысль о собственной судьбе отодвинулась куда-то далеко. Его охватила жалость к этой женщине, которую он любит и не в силах забыть, и, возможно, никто больше на свете не любит ее, и она тоже обречена на одиночество.