Они глядели друг на друга и молчали.
Потом Ион сказал, медленно приближаясь к ней:
— Значит, Марика, ты не хочешь прийти ко мне?
Женщина быстро отвернулась и ответила:
— Ты ведь знаешь, Ион, это невозможно… — И в ее голосе не слышалось ни волнения, ни боязни, потому что она много думала об этом и теперь хорошо владела собой.
— А погубить и мою и твою жизнь — это можно? — продолжал он и потихоньку, сам того не замечая, еще ближе подошел к ней.
— Моя и твоя жизнь погублена не теперь.
— А когда? Ты хочешь сказать, что еще тогда?.. — Он находился уже в двух шагах от нее, и в его голосе прозвучала злоба.
— Не тогда, — ответила женщина, продолжая смотреть в другую сторону, на чуть трепетавшую под полуденным ветерком листву. — Она погублена раньше. Ее погубили те, кого мы даже не знали. За их грехи мы платимся.
— Почему же мы платимся?
— Так вышло, Ион. Довольно того, что платимся мы. Зачем страдать еще и другим? Подумай, у меня муж и дети. — Тут она снова посмотрела прямо на него, и он увидел ее глаза, из которых готовы были хлынуть слезы.
— Я вижу, Марика, что даже ты не простила меня, — вздохнув, сказал он.
Внезапно она вскочила, испуганно глядя на него, и разразилась безудержными рыданиями. Упав на колени, она била себя кулаками по голове и в отчаянье глядела на него.
— Убей меня, Ион! Заруби топором! Пусть всему будет конец… — кричала она.
— Как бы я себя раньше не прикончил… — холодно, словно издеваясь, сказал он. — А иначе…
— Нет, нет! Сначала меня!.. Да, Ион…
Ион больше не владел собой. Уронив топор, он бросился перед ней на колени, сжал в объятиях и начал исступленно целовать.
Несколько секунд она терпела эти страстные объятия, стонала и, сама обезумев, целовала его, потом вдруг вырвалась, схватилась за голову, шатаясь как пьяная, отошла и, вся дрожа, прислонилась спиной к стволу бука.
Она долго стояла, тяжело дыша и прижимая руку к груди. Потом, как бы очнувшись, кинулась подбирать рассыпавшиеся по траве грибы, подошла к Иону, который неподвижно стоял на коленях, протянула ему руку и быстро сказала:
— Я ухожу, Ион. Скоро полдень. Прощай…
— Иди, Марика, — с трудом поднимаясь, еще ошеломленный, обессиленный, промолвил Ион.
Она пошла не торопясь. Трава шелестела под ее босыми загорелыми, растрескавшимися ступнями. На краю полянки она остановилась и прибавила мягче, почти умоляюще:
— Только ты, Ион, не сердись на меня…
Повернулась и побежала по дороге вниз.
Ион Кирилэ вернулся на место, где лежали сучья, и через некоторое время начал нагружать повозку. Он аккуратно перевязал сучья, стянув их веревкой, запряг волов и направился в село. Сверху, из леса Ион увидел бескрайнюю ниву пшеницы, которую завтра он тоже будет косить. Нива представлялась ему далекой, как это бывает во сне, и он хотел, чтобы она всегда оставалась такой далекой, словно это был тинистый водоем и он боялся в нем утонуть. Лучше бы никогда не подходить к ее краю с остро наточенной косой в руке. Он думал, что надо еще раз встретиться и поговорить с Марикой, объяснить ей, что, если даже она и другие его простят, он все равно не сможет успокоиться. Он как будто уже не страдал оттого, что она ушла навсегда. Ведь он больше не имеет права мечтать о счастье так, как мечтал, когда был молод. Теперь он должен довольствоваться тем, что ему дадут другие.
В понедельник утром село проснулось чуть свет. Прежде всего начали перекликаться петухи. Их тревожный крик разбудил стариков, которые, кашляя, выходили во двор и закуривали. Хриплыми голосами будили они парней, спавших на сеновалах, потому что в домах было очень душно и вдобавок с чердака над хлевом или с сеновала легче незаметно ускользнуть к милой. Парни появлялись, протирая заспанные глаза, придерживая одной рукой широкие, развязавшиеся кальсоны и вытаскивая из волос и из-за ворота щекотавшие соломинки. Умывшись у колодца холодной водой, они тоже закуривали толстую самокрутку и на несколько минут присаживались на завалинку, поджидая, пока матери или жены принесут из летней кухни горячее молоко в глиняных кувшинах. Торопливо ели, дуя на молоко и все-таки обжигая губы, потом шли в хлев, отвязывали корову, которая знала дорогу и сама шла на выпас, наливали воду в кормушку свинье и, взяв косы, уходили по двое, по трое к нижнему концу села. Вскоре отправлялись за ними и женщины, неся на плече обернутые тряпками серпы и завязанную в узелок еду на целый день, — сегодня они не вернутся в полдень домой готовить обед.