Один из моих друзей, работавший учителем в соседнем селе, посоветовал мне в порядке опыта заниматься с ним отдельно.
— Может быть, он стесняется других. Такие случаи уже бывали…
Тогда я пригласил его к себе домой. Карандаша он и тронуть не захотел, так что мне ничего другого не оставалось делать, как читать ему вслух.
Сначала я прочитал ему народные песни, собранные Александри[22]. Они ему понравились. Некоторые из них он попросил меня прочитать вновь. Отдельные строфы он повторял шепотом, очарованный их звучанием. Он спросил, не знаю ли я их мелодии. Я не знал.
— Жаль! — вздохнул он и задумался.
Так мы встречались с ним почти каждый вечер. Эти встречи стали привычными. Заметно было, что они доставляют ему какое-то особое удовольствие. Он радовался, знакомясь с новым, неизвестным ему до сих пор и в то же время чудесным миром книг. Но по-прежнему он оставался во власти какой-то легкой печали, выражавшейся лишь в грустной улыбке, во взгляде, каким он прощался со мной.
Как-то вечером я прочитал ему «Миорицу»[23]. Увлеченный музыкой стихов, я не обращал внимания на Маноила. Закончив чтение, я поднял глаза и увидел, что он, ничуть не стыдясь, вытирает струящиеся по щекам слезы. Тихим шепотом он повторял:
— Ты, овечка серая, серая, белая, что ты все блеешь?.. — Гм! Вещая овечка!
И попросил меня еще раз прочитать эти стихи. Тихим, густым шепотом повторял он их за мной до самого конца баллады. Время от времени его шепот прерывался глубоким всхлипыванием. Когда я умолк, он уже успокоился и прошептал, как бы извиняясь за свою слабость:
— Я в молодости тоже чабанил. И любы были мне овечки…
На следующий вечер он спросил меня, нет ли у меня чего-нибудь о лошадях. Я прочитал ему сборник «Военные кони» Тихонова. Рассказы ему очень понравились. Смеясь, он сказал:
— Верно! Правильно он о конях рассказывает! Они в самом деле такие! У каждого коня свой норов. Как и у людей. Разница лишь в том, что они кони. А песен о лошадях нет у вас?
Я порылся в своих книгах и сразу же в одном из сборников нашел старую гайдуцкую песню, в которой добрый молодец мечтает о том, «чтобы ждал его под вечер оседланный гнедко».
Услышав об «оседланном гнедке», Маноил по-детски обрадовался и даже засмеялся от удовольствия.
Он спросил:
— Там так и написано: «оседланный гнедко»?
— Конечно так! — И я показал ему пальцем эту строчку в книге.
Он долго, чему-то улыбаясь, вглядывался в книгу. Затем, взяв ее в руки, неловко и осторожно повернул ее, будто в руках у него было что-то очень хрупкое, и с явным сожалением вернул мне.
— И, говорите, там написано «оседланный гнедко»? Ну и дела!
Я не очень был уверен в том, что действую правильно, но просто не знал, что мне еще делать. У меня появилась надежда, что, пробудив в нем интерес к стихам и сказкам, мне легче будет перейти к азбуке.
В один из вечеров я прочитал ему «Дэнилэ Препеляк»[24]. Он был просто счастлив. Смеялся до упаду, хлопал себя руками по коленям.
— И нечистого вокруг пальца обвел! Ха-ха-ха! Самого сатану обманул, ха-ха-ха!
Хохотал и я, увлеченный его искренним весельем.
— …А ведь можно было подумать сначала, что он глупее всех, а он вовсе не был глупым…
— Он совсем неглуп, — подтвердил я. — Но в прежние времена так бывало. Все твердили, что мужик глуп как пень, вот он и поверил в это.
— Правильно! Вдолбили ему в голову, что он глуп!
— В конце концов он и сам поверил, что глуп. На самом деле он вовсе не был тупицей, а только неграмотным.
— Так оно и есть! Он только думал, что глуп, а на самом деле не был глупцом!..
Я не сразу разобрался в чувствах, вызванных в душе Маноила Лепэдату этими словами. Бывало, он часто повторял мои слова, когда я объяснял ему что-либо из прочитанного во время наших дружеских встреч; он твердил их с выражением школьника, повторяющего уроки.
Но на этот раз все было по-иному. Сидящий передо мной человек помрачнел, заметно было, что его мучает какая-то мысль. Но я все еще не понимал, какие мысли мучительно пробивают себе дорогу под его изрытым морщинами лбом.
Прошло еще два-три вечера. Мы прочитали еще несколько книг. Однако Маноил Лепэдату по-прежнему пребывал в каком-то мрачном, напряженном состоянии. Казалось, он хочет о чем-то спросить меня; он пристально, испытующе смотрел на меня, входя в комнату, когда я прерывал чтение, или прощаясь со мной… Иногда он порывался что-то сказать, но как бы проглатывал слова и, еле прошептав: «До свиданья!» — уходил.