В один из вечеров он все же задал мне свой вопрос. Без всякой связи с тем, что мы читали, он прервал меня посреди фразы:
— Товарищ учитель, может ли случиться, чтобы человек, сам по себе неглупый, считал, что он глуп?
Еще не понимая, куда он клонит, я ответил:
— То есть, чтобы все считали его глупым, чтобы он сам считал себя тупицей и чтобы он все же не был таким? Разумеется, это возможно.
— И такой человек может выучиться грамоте?
— А почему бы и нет? Он должен только выбросить из головы мысль о том, что он глуп, должен поверить, что он не глуп. Тогда ему не трудно будет учиться.
Мне уже было ясно, что его волнует, и я решил, как говорится, ковать железо, пока горячо.
Я положил перед ним тетрадь и сунул ему в руку карандаш.
— Нет, нет, — сказал он. — Не по мне учеба…
На следующий вечер он сам попросил меня показать ему буквы, помочь ему. Через несколько дней он принес тетрадь, всю исписанную крюками и спросил меня:
— Так хорошо?
— Хорошо, очень хорошо! Но когда вы успели исписать эти двадцать страниц?
— Сегодня ночью!
— Значит, вы можете учиться!
— Ну, крючки я еще могу! А вот как будет со словами?
Он стал писать и слова. Это был праздник, это была победа, когда он впервые написал:
— Ов-цы! Так?
— Правильно!
— Вот, еще раз: ов-цы, овцы. Хорошо?
— Хорошо!
— Ну-ка, еще раз.
С упорством ручья, пробивающего себе путь сквозь скалы, он заполнил при мне две страницы словом «ов-цы, ов-цы», спрашивая каждый раз: «Правильно?»
Он устал. Капли пота выступили у него на лбу. Оторвавшись наконец от тетради, он взглянул на меня, спокойно и счастливо улыбаясь:
— «Ты, овечка серая, серая, белая…» Помолчав немного, он опять спросил меня: — Я хорошо написал?
— Хорошо!
— Значит, я могу научиться грамоте? — Можете!
— Значит, я вовсе не туп?
— Нет, нисколько!
— Ай-яй-яй! Вот это хорошо; господи, как это хорошо! Постойте-ка, я еще напишу.
И он заполнил еще две страницы, прилагая огромное старание, вздыхая и в то же время улыбаясь.
Потом, бесконечно счастливый, он снова засмеялся и сказал:
— Вы мне покажете и остальные буквы?
— Конечно, покажу.
— Все покажете?
— Все!
— Ну и везет же тебе, Маноил!
И Маноил учился, учился упорно, вдохновенно, проводя бессонные ночи за тетрадью.
Вскоре он написал свое первое предложение. Это было несложное школьное предложение, вроде «Нику добрый».
Он тщательно выписал его, проверил букву за буквой, прочитал по складам и острием карандаша провел по каждому изгибу букв.
— Так хорошо? — спокойно спросил он меня.
— Очень хорошо!
Он серьезно выслушал мою оценку, думая о чем-то другом. Вновь и вновь писал это предложение, больше не спрашивая меня, хорошо или плохо он его написал. Затем встал и взялся за шляпу.
— Так вы говорите, хорошо?
— Ну как же, неужели вы мне не верите?
— Нет, вам я верю. Только теперь я пойду!
— Почему?
— Я иду сказать это ему.
— Кому? Что сказать?
— Иду к Мэйерушу. Он был моим учителем. Теперь он больше не учитель. Теперь он просто кулак. Я пойду к нему и скажу, что я не глуп, что могу выучиться писать и читать. Что я уже учусь!
Увидев удивление на моем лице, он пояснил:
— Мэйеруш все говорил мне: «Ты туп. Разве ты сам не видишь, что ты глуп? Пойдешь овец пасти! Не нужна тебе школа». И я пошел пасти овец. Это были его овцы. Все говорили мне, что я глуп. Надлаг — а я батрачил и у него — тоже все бранил меня: «Этот дурак Маноил». Все называли меня тупицей. И в конце концов я им поверил. А я вовсе не глуп. Теперь схожу к нему и скажу ему это! Спокойной ночи!
И он тихонько вышел, осторожно закрыв за собой дверь.
Перевод с румынского Л. Котляра.
ДУМИТРУ МИРЧА
ОГОРЧЕНИЯ ДЕДА ГАВРИЛА СУРДУ
Так вот до чего меня довели, хоть головой об стенку бейся! Я не шучу, а говорю вполне серьезно! Да и сам посуди. Ты меня знаешь. Человек я в здравом уме, уже поседел весь; семью нашу все уважают. Не мот я, не пью, не буяню… Единственно, чем грешен, — люблю цигаркой побаловаться. Как ты думаешь: стану ли я, Гаврил Сурду из Сэкэдате, глупости вытворять? Не думаешь! Правильно, товарищ: это делает тебе честь. Так знай: я и сам так считаю. Не помню, чтобы я дозволял себе какие-нибудь глупости с того самого времени, как женился. Холостяк — это, конечно, другое дело! Тогда, бывало, мы с парнями нет-нет, да и выкинем какой-нибудь номер. Хочешь, расскажу тебе об одной проделке? Как-то зимой взяли мы сани да и затащили их на самую вершину холма. Было нас около десятка парней, уселись мы в сани и понеслись в долину. Я так считаю, что даже иероплан за нами не угнался бы, — прямо стрелой летели по склону… Сначала, покамест сани еще как следует не разбежались, мы гикали, хохотали, а потом здорово струхнули. На середине пути перед глазами уже все мелькало. Иные выпрыгнули из саней, да так и остались лежать на снегу. Не сразу очухались. Остальные — человек шестеро — прямо ополоумели. Слетели мы под гору, проскочили через дорогу, пробили три плетня, — на наше счастье они были из тонких прутьев, — проломили стену какого-то сарая и врезались в кучу соломы. Уж не спрашивай, какой у нас был вид, когда нас подобрали люди. Одним словом, жалкий! С тех пор у меня навсегда отбило охоту кататься на санях.