— Ой, отец, а кто же будет прясть? Кто будет мешки ткать? Сам знаешь: у нас мешков-то нету… И конопля, и шерсть еще не прядены и…
— Я сказал! И чтоб больше ни слова!
Тут-то и начались мои несчастья. Стали мои дочки ходить туда, три вечера в неделю. А сын? Каждый вечер! Живем рядом с клубом, так что им сподручно. А тут еще жена ворчит, что даю дочкам волю одним шататься по ночам, что пойдут разговоры, да чего еще только она не приплела!
— Жена, придержи помело, — говорю, — слышишь? Ежели сами не поберегутся, напрасно ты им будешь заместо сторожа: все равно не усмотришь. Чего ты боишься? Как же ты их вырастила, скажи на милость, что приходится дрожать за них, а?
Как-то вечером зашел старший сын, Думитру, тот, что в колсельхозе. Все домашние были в сборе.
— Доброго здоровья, мать и отец.
— Присаживайся, Думитру. Как поживают жена, детишки?
— Спасибо. Все живы-здоровы.
Думитру, оказывается, пришел меня учить… Он, видите ли, как я слышал от людей, обязался и меня в колсельхоз затащить. Я, собственно, ничего против колсельхоза не имею. Мне до него ровно никакого дела нету. Говорят, там жизнь лучше, — может, и так, но мне и без него неплохо. Я хочу прожить всю жизнь так, как жили наши деды. Думитру говорит, что это середняцкое неразумение, замашки единоличника, что такие, как я, не дают хода хозяйству.
— Эй, парень, так или не так, а меня ты в это дело не вмешивай. Я тебе запрещал вступать в колсельхоз? Нет. Других останавливаю? Боже избавь! У каждого свои расчеты.
— Дождешься того, что сам будешь нас просить, чтобы мы тебя приняли.
— Это другой разговор. А до тех пор — подожди. Ну-ка, Иоана, принеси винца, выпьем с Думитру по стаканчику, потому что язык устал от этих разговоров. Вот такие дела, сынок. В другой раз не заводи об этом…
Детки у меня — как полагается. Думитру больше не заикнулся о колсельхозе. Выпили винца, поговорили, посмеялись — на том и разошлись. Когда он уже уходил, я силком набил ему карманы орехами — для внучат.
— На, возьми… Знаю, что у тебя у самого есть орехи, но эти от деда. Завтра пришли ко мне Ионуца снять мерку, все хочу сшить ему постолы по всем правилам. Отнеси им орехи да скажи, что от деда.
— Да не нужны ему вовсе постолы.
— Раз я обещал, не встревай. Кожа у меня есть — и сошью. Или, может, не дозволяешь?
— Да нет. Только сам увидишь, он все равно носить не будет.
— Это уж его дело.
Как видишь, с детьми своими я лажу, даже теперь, когда ушли они, улетели из родного гнезда. По правде говоря, живут они неплохо. Думитру человек серьезный, жена у него — дай бог каждому такую. Вот только в колсельхоз они вступили. Да и то, что плохого в этом, коли им так нравится.
За зимой пришла весна. Моего Думитру назначили бригадиром. Как-то он опять ко мне зашел и говорит, что читал и видел, как работают в других хозяйствах. И чтобы, значит, и я начал работать, как другие.
— Ладно, ладно, полезному можно поучиться. Посмотрим.
А Тодераш мне все уши прожужжал: давай, мол, отец, и мы сажать кукурузу квадратами, четыре раза окучивать, а потом какую-то там политизацию делать.
— Какая тебе еще политизация взбрела в голову? Оставь кукурузу в покое, вырастет и без твоей политизации.
— Поленизация, отец, — отвечает.
— Пусть по-твоему. Какая разница, один черт, и не приставай больше ко мне. Сорок лет уж копаюсь в кукурузе — ведь отец меня сызмальства приучил к работе, не баловал, как я вас. И урожаи неплохие собирали. Мало вам, что меня политизировали, теперь за бедную кукурузу принялись.
Работал я все лето, как и раньше. Урожай неплохой снял. А все-таки осенью, когда стали собирать урожай, понял я, что побил меня Думитру со своей бригадой. Святая правда. Я собрал около двух тысяч со своего гектара, они три с половиной тысячи с каждого со всех двадцати. Земля вроде бы одна и та же, да я в свою и навозу больше подкинул. Но этот каналья Думитру четыре раза окучивал свою кукурузу, ухаживал за ней, не то что я. Разве у меня было столько времени кукурузу обхаживать? Не было… Сено пошло, потом жатва, свекла, табак… Сам понимаешь, работы хватает.
Э… э… э… вот тут-то и пошли мои напасти. Наверное, за неделю до рождества понадобилась мне сермяга, и никак не мог я ее отыскать.
— Где моя сермяга? — спрашиваю у жены.
— Тодераш взял в клуб. Какой-то спектакль ставят. Надень что-нибудь другое.
— Даже не спросил меня, дьявол.
— А зачем ему тебя спрашивать? Он и сапоги взял, шапку, рубаху, ту, что тебе нравится…
— Что он — взбеленился, что ли?