— Кто знает, господин сержант, — приговаривал Чоча, — может, и пригодятся…
Но ему как раз не достался листок, он приметил его в полумраке среди стеблей, но более проворный Нана опередил его. Позже нашли по одному пропуску я и Кэлин Александру. Не отходивший от своего пулемета Жерка Константин злобно усмехнулся, как бы говоря: «Мне, мол, не нужно такой бумажки. Я в нее не верю!» Не то было с Чочей: весь вечер не находил он себе места. Ворчал, жаловался. Кэлин Александру сжалился над ним и оторвал ему по-братски половину своего листка.
По обыкновению, все опять собрались на краю поля. Расположились поудобнее между кочками. Листочки, бережно сложенные во внутреннем кармане кителя, шуршали каждый раз, как мы дотрагивались до них рукою. Они будили теперь иные мысли… Время от времени один из нас поднимался и уходил на край кукурузного поля. Долгие минуты его не было слышно; он стоял неподвижно, пристально всматриваясь в окутанные темнотой советские позиции. И каждого из нас в ночном непроницаемом мраке охватывало смешанное чувство решимости и сомнения, страха и надежды…
Однако нам не пришлось в ту ночь долго предаваться этим раздумьям: внезапно немецкая артиллерия разразилась ураганным огнем. Сотни и тысячи пушек бешено, с остервенением били по советским позициям, освещая их огненными вспышками и взрывами. Так ответило немецкое командование на распространение советских листовок на румынском участке фронта. Но небольшие белые бумажки потрясли нас гораздо глубже, чем этот обстрел. В наших сердцах одно за другим рушились прежние представления и просыпался страх и какие-то неясные, неосознанные желания.
Вечером, после ужина, как всегда, я собрал фляги, нанизал их на ремень и послал нашего Чочу за водой. Я, Нана, Пынзару и Кэлин остались лежать на прежнем месте в кукурузе; Жерка у пулемета охранял ложбину, поросшую кустарником. Молчали, каждый думал о своем. Только раз послышался легкий приглушенный шелест бумаги, и в темноте мы увидели, как Нана разглаживает у себя на груди листок. Он рассматривал его тайком, изучая взглядом, словно проверял, тот ли это листок, который он нашел в кукурузе. Немного спустя он бережно его свернул и снова спрятал на груди. Долго лежали мы не шевелясь. Кругом по-прежнему стояла тишина фронтовой ночи, глубокая и напряженная. С некоторых пор это таинственное молчание страшило меня. Мне чудилось, что там скрывается что-то недоступное нашему пониманию. Мы ясно чувствовали, что повсюду разлита в воздухе какая-то могучая сила. Казалось, вот-вот услышишь далекое трепетание звезд…
Кэлину стала невмоготу тяжесть раздумья, и он начал петь. Напевал он почти шепотом, и его трогательная песня, полная нежности и грусти, успокоила наши души, обуреваемые мрачными мыслями. Снова поднялась в душе тоска по дому, и я мысленно перенесся к своим. Я чувствовал, как горячее дыхание земли сливается с нашим дыханием… Кончилась песня Кэлина. Не знаю, сколько времени длилось наше молчание, но его прервал глубоким вздохом Нана.
— Проклятая война! — выругался он злобно, как всегда, скрипя зубами.
Подбежал Чоча. Остановившись перед нами, показывая свои пустые руки, он проговорил испуганно, чуть не плача:
— Не подпустили меня немцы, господин сержант!
Я приподнялся в недоумении.
— Как же это так? — стал я пробирать его. — Куда ты задевал фляги?
— Куда? Они отобрали их у меня… Не видать нам больше воды! Вот тебе крест! Часового поставили… Своим раздают воду кружками…
— Тьфу, черт! — не вытерпел Нана. — Эх ты, мамалыга, тряпка!
Чоча, обиженный, повернулся ко мне:
— Господин сержант, что он привязался ко мне?
— Вот как? — Нана схватил его и, не давая опомниться, начал трясти: — надо было драться за воду зубами, добыть ее!..
— Ишь какой ты молодец, сам бы сходил! — крикнул ему Чоча.
— Что ж, — вскочил Нана. — И пойду! — Он выругался. — Я покажу немцам! Сволочи! У себя дома не дают напиться воды!
Его охватила ярость. Он кричал как бешеный, метался в кукурузе, топчась на месте, точно в клетке. Схватил автомат, вскинул на плечо мешок с гранатами и, ругаясь на чем свет стоит, побежал через поле, ломая кукурузные стебли.
Чоча бросился к моим ногам, умоляя:
— Не пускай его, господин сержант, останови, он пропадет!
Но кто мог догнать и образумить Нану? Мы не двинулись с места, пока не затих сухой треск кукурузных листьев. И в который раз ночная тишина сомкнулась над нашим полем, над передним краем и охватила весь мир.