Что-то непонятное удерживало нас в укрытиях среди глухого поля, держало нас у оружия. Не хватало силы освободиться, окончательно вырваться из окопов и бежать. Еще одно усилие, одно слово — и нас ничто не удержало бы в нашем стремлении пробиться к русским. Но они все еще не приходили. Расправа военно-полевого суда пугала нас.
Мне вспомнился в это мгновение военный прокурор, который должен был прибыть сегодня, чтобы расследовать дело об убийстве немцев Наной. Поэтому день был беспокойный. Я напряженно прислушивался, не раздастся ли за спиной шорох кукурузы. Но никто не показывался. Под вечер я принял решение отправиться ко взводному, чтобы доложить ему о бегстве Наны, опросить, как мне поступать в дальнейшем. Но мне не пришлось идти на командный пункт. От первых солдат нашего взвода, занимавших оборону по ту сторону кукурузного поля, я узнал, что нашего взводного еще ночью увез военный прокурор и он еще не вернулся… Это известие потрясло меня еще больше, чем бегство Наны или рассказ Пынзару. Я был уверен, что ему не миновать военно-полевого суда, расстрела… Тут мне вспомнились его слова, произнесенные там, на краю поля: «Подумайте обо всем этом!»… Эти его слова еще тогда надо было понять как призыв: «Что вы еще ждете? Хватит с вас! Решайтесь. Действуйте!»
Я раздумал докладывать о бегстве Наны. Это было ни к чему. В одно мгновение я принял твердое решение, хотя оно ужаснуло меня: этой же ночью мы должны перейти линию фронта, уйти всем отделением к русским. Но, вернувшись к своим в укрытие, я ни с кем не поделился этой мыслью. Надо было соблюдать во всем прежний порядок. Я так и сделал.
Чоча и сегодня, как всегда, пек кукурузу, за водой я послал Кэлина. После случая у колодца ее каждый вечер привозили в бочке к самой передовой. Мы дождались ужина, наелись досыта. Ели не спеша, раздражая раздатчика, который боялся, что не успеет затемно выбраться с передовой.
Закончив ужин, я попросил Кэлина спеть нам одну из его песен про любовь. Слушая, мы вспоминали родные места, разлуку с близкими и проклинали нашу фронтовую жизнь, войну. Теперь я больше не сомневался. Решение, которое я носил в себе, было единственно правильным…
В полночь я приказал перенести пулемет на прежнее место — к наблюдательному пункту перед входом в ложбинку.
— Отсюда лучше вести наблюдение, — пояснил я солдатам. Про себя подумал: «Там мы будем ближе, как можно ближе к ним!»
Ночь, к нашему удивлению, прошла спокойно. Настораживало только то, что не слышно было ставшего привычным за последние дни гудения советского фронта, вселявшего в нас животворную надежду.
Над холмами и долинами, над окутанными тьмой позициями разлилась первозданная тишина. Она так мучила нас, что мы ждали как избавления минуты, когда услышим дыхание этих тысяч людей, укрывшихся в траншеях. В воздухе теперь можно было уловить грозное напряжение. Никто из нас не осмелился нарушить безмолвия. Над полем, с распластанными крыльями, пролетела ночная птица. Легкое движение-воздуха внушило нам зловещее предчувствие.
— Вернемся в укрытия, господин сержант, — вдруг воскликнул Жерка, — мне страшно…
Я подполз к нему и в темноте нащупал его руку, лежавшую на рукоятке пулемета. Она дрожала.
— Чего ты боишься? — спросил я.
— А черт его знает! — выругался он. — Никогда в жизни мне не было так страшно!
Я тихо погладил ему руку, чтобы успокоить его. Услышав наш шепот, остальные подползли к нам. Теперь мы все лежали позади пулемета, тесно прижавшись друг к другу. Я чувствовал, что этой близостью солдаты пытаются поддержать друг друга. Так мы пролежали еще около часа, почти до самого рассвета.
Знание фронтовой жизни подсказывало мне, что это лучшее время для перехода через линию фронта. «Если уходить, то уходить надо всем сразу», — подумал я. Я крепко сжал руку пулеметчика повыше локтя.
— Жерка, — шепнул я так, чтобы слышали остальные. — Мы решили бежать к русским!
Жерка вздрогнул, но я не дал ему опомниться:
— Ты что будешь делать? Идешь с нами или останешься?
Жерка обернулся и пытливо посмотрел на товарищей. Но он не прочел на их лицах, что для них этот вопрос был неожиданностью, что никакого решения они еще не приняли. Их молчание смутило его. Увидев, как Чоча и Пынзару схватили оружие и приподнялись на одно колено, готовые броситься вперед, он тихо пробормотал:
— Пойду!..
Мы поползли цепочкой по самому дну ложбинки и начали спускаться, извиваясь среди кустарников. По-прежнему молчал передний край и у русских и у немцев. По-прежнему кругом стояла зловещая тишина. Через несколько минут мы вступили на «ничейную землю». В этой пустыне, кроме нас, ничто не двигалось и не дышало. Бесшумно, осторожно ползли мы по траве, обрызганной росою. Добравшись до долины, мы остановились передохнуть. Ныли локти, колени. Но нельзя было терять ни минуты. Небо посинело: близился рассвет…