— Значит, Андрей Иванович, — мягко, задушевно спросил Муря, — у вас не осталось помещиков?
— Нет!
— И земля вся ваша?
— Да!
— Вы ее обрабатываете? Урожай собираете?
— Да! Сами справляемся!
После этого стало тихо. Лишь временами ярко вспыхивали цигарки. С лица усача не сходила добрая улыбка умудренного жизнью человека. Муря повернулся к собеседнику и с гордостью доверился ему:
— Знаешь, Андрей Иванович, теперь и у меня земля есть… Жена написала, вроде ее уже и вспахали… Видно, у нас тоже жизнь после войны по-новому пойдет?
— Конечно по новому! Скажу я тебе, иначе и быть не может!
Опять вспыхнула цигарка Мури. Он еще ближе придвинулся к собеседнику. Теперь я едва улавливал его дрожащий тихий голос.
— Всю жизнь, Андрей Иванович, сколько мне помнится, только и батрачили у помещика. И отец, и я, и дети мои… Вот и думаю я о жизни, которая настанет для нас… И все как во сне она мне представляется. Дожить бы только до такой жизни. Даже не верится, что есть на свете правда, счастливая жизнь… Ну, а вы как думаете, Андрей Иванович? — опять тихо, проникновенно спросил Муря. — Мне до слез жаль тех, кто голову сложил в эти дни, когда вот-вот война кончится! Разве не обидно, если убьют завтра на этой проклятой высоте, так и не дав дожить до настоящей жизни!
Другой молчал. Видно, пытался понять смысл вопроса Мури. Догоревший окурок почти опалил его пушистые усы. Он приподнялся, потушил его пальцами. Потом, как мне показалось, его рука опустилась на плечо Мури.
— Эх, братец ты мой Димитрий, — заговорил он наконец своим спокойным, ровным голосом. — Обидно, конечно обидно. Подумай только, что натворили гитлеровцы у нас, да и у вас, и повсюду, где ступала их нога, что осталось? Трупы и развалины, смерть и пожарища, могилы да виселицы… Брат ты мой Димитрий, — вздохнул жалобно усач. — Да от меня-то самого что осталось? Вот разве только эти две руки! Все, что у меня было, все: жена, дети, хозяйство — все пропало. Деревня наша сгорела дотла, будто и не было ее на свете. Один-одинешенек остался я! Вот и хочу рассчитаться собственными руками с разбойниками! Если понадобится, на край света пойду за ними!
С трудом переведя дыхание, не в силах сдерживать душевную боль и ненависть, он добавил:
— Я сам люблю жизнь, люблю трудиться, да и развлечься: песню затянуть, водочки выпить. Знал бы ты только, какая жизнь была у нас до войны! И вот пришел Гитлер и затоптал ее. Нет ему, извергу, места на земле! Нет ему пощады! Пусть я завтра погибну в бою, но твердо знаю, что не напрасно сложу голову. Весь мир вздохнет с облегчением, миллионы освобожденных людей будут радоваться, будут жить в мире и покое!
«Какие справедливые слова!» — подумал я, засыпая. Я верил, что они глубоко запали и в душу Мури. Ответ последнего я не расслышал. Быстро погрузился в глубокий сон, который тревожили непрерывные беспокойные видения… Во сне я возвращался домой, к своим. У ворот ожидала меня мать со слезами радости на глазах. Я хотел обнять и расцеловать ее, но в тот же миг ее дорогое лицо закрылось от меня облаком пыли и дыма, из которого выступала верхушка железной мачты, стоявшей на высоте 310. Почти явственно я чувствовал, как яростно цепляюсь за мачту. Проснулся внезапно, весь в поту, дрожа от напряжения и ненависти. Повернулся на бок и, нащупав руками сено, понял, что это было лишь сном, что я все еще на сеновале. Звезды, на которые я смотрел перед сном, покрылись мглой, не было видно и выхода из сеновала. Спустя некоторое время я его все же различил. Там вырисовывались огромные очертания силуэтов Мури и Андрея Ивановича — советского солдата. Я приподнялся на одно колено и, не смея пошевельнуться, пристально глядел на них… Стоя во весь рост, они не прицеливаясь неожиданно выпустили полную очередь в ночь. Сняв фуражки, они радостно замахали ими и наконец во все горло прокричали раскатистое: