— Оно, конечно, многие до денег охочи, но жаднее бояр никого не сыщешь, — высказывает свое мнение дядя Войку.
— Да и наши сельские богатеи почитай не лучше. Нынешней зимой они набросились на нас, на бедноту, как коршуны на падаль. Землю у нас забрали задаром. Рады кулаки нашей беде, обобрали нас до нитки. Нажились на нашем голоде. Нашим горем сундуки набили. Ты идешь на поденную работу к богачу, а он тебе и поесть досыта не даст. А уж выжмет-то из тебя все соки, покуда работаешь от зари до зари. Он все норовит тебя задержать. Только и слышишь: «Ну, ну, поживей. Вот еще последний кусочек докоси… Стыдно оставлять». Он себе разгуливает, руки за спину, знай понукает, а ты поторапливайся…
Комната наполнилась табачным дымом. Две трубки попыхивают. В избе тихо, полно дыма. Братья и сестры улеглись. Я тру глаза руками, верчусь на лавке.
— Что с тобой, Дарий?
— Мне глаза режет, отец…
— Ложись.
— Неохота мне спать…
Мать чинит рубаху. Рубаха такая рваная, что она не знает, с чего и начинать.
— Когда к нам пришли Пэликэ, меня на них зло взяло. Я так и думал, что нужда их заставила пробираться к нам через сугробы. Нелегко отдавать последнее. Ведь мы продали землю, чтобы прокормить ребят в этом году, а землю нельзя продавать. Скорее скотину купишь, чем землю!.. Но кто купит скотину? Потом я подумал про себя: что в лоб, что по лбу, все одно голодать придется…
Я вспомнил, что два года назад, ровно через три дня после того, как жена Пэликэ родила пятого ребенка, Думитру насильно отправили на жатву в Секару, в имение полковника Пиенару. Пэликэ взял с собой и жену, иначе они не управились бы. Их ребенок надрывался от плача, лежа в траве. Мухи облепили ему ротик. Надсмотрщики с хлыстом в руке следили за жнецами. Управляющий Филипп Писику в соломенной шляпе с широкими полями, защищавшими от солнца, проехал мимо верхом на лошади…
— Чья это лягушка тут в траве? — спросил он.
— Моя, господин Филипп, и не лягушка, а девочка, — ответила Марица.
— А чего она квакает?
— Да ваши люди не дают мне покормить ее грудью.
— И нечего давать. Спешить надо. Время не терпит. Если пшеницу не убрать вовремя, она осыплется, и боярину — господину полковнику Пиенару — убыток…
— А девочка у меня помрет, — бросил Пэликэ.
— Не велика беда, — отрезал Филипп Писику, — твоя жена через год принесет тебе другую, она еще сумеет…
Усталый, расстроенный, изнемогающий от зноя, Думитру Пэликэ не вынес издевки и выругался сквозь зубы. Этого только и надо было Писику. У него давно был зуб на Пэликэ. Управляющий приподнялся в стременах, замахнулся и несколько раз огрел Думитру хлыстом… На всю жизнь остались у Пэликэ эти метки на коже.
— Жестокий человек этот Филипп Писику. Можно подумать, полковник ему золотом платит. Страсть как измывается над мужиками, каждый его хлыста отведал…
— Чтоб он сгорел, окаянный… — проклинает мать.
— А с ним заодно и хозяин! — добавляет старший брат отца. — Подлы слуги боярские, но бояре и того подлее. Слуги берут пример со своих господ; что им ни прикажут, все делают. Помните, что со мной случилось два года назад? В самый зной я целую неделю подвозил пшеницу из Сайеле к баржам на Дунае. Плохая дорога в долине Олта. Ямы да овраги. Быки у меня чуть не издохли с натуги. А управляющий, как пришло время расплачиваться, заплатил мне только за один день. Я пожаловался боярину. А он и говорит мне, что, мол, из нас двоих он верит управляющему, а не мне, только на него и надеется, а мы, босяки, мол, невесть что готовы наврать, только бы разорить его.
«Может, оно и так, барин, — говорю я ему, да вот мы бедняки, а вы богатые. Выходит, не разорили мы тебя своим трудом» — «Ты из Омиды?!» — спрашивает. «Из Омиды, говорю, барин, я Войку…» — «Так я и думал, говорит. В Омиде все зубастые. Я вас хорошо знаю, больше не стану нанимать к себе на работу. Сами же меня обкрадывают, да еще жалуются. Вон отсюда, убирайся!..» Я ушел. Что было делать? Но руки у меня так и чесались хватить его промеж глаз дубиной.
— Может, и придет такое время; по-моему, оно уже не за горами, — отозвался отец, — дошли мы до крайности…
— Верно, Тудор. Прошлой зимой на рождество я зарезал кабанчика. Вырезал лучший кусок, завернул в чистую салфетку и пошел в Бэнясу. Боярский двор был полон мужиков. У входной двери давка, как на паперти. Только люди приходили свое отдавать, а не получать. Входили они в комнату друг за дружкой, у каждого кусок свинины. Управляющий Авксентий, сын Гылкэ, брал мясо, взвешивал, записывал в книгу, да и бросал в корзину, — три корзины уже стояли полные, остальные дожидались пустые. А боярин развалился в коляске, больные ноги на подушке протянул, а сам так и щупает глазами каждый кусок, прикидывает, сколько в нем весу. «Постное мясо, Войку». — «Постное, барин. Кабан-то был маленький, можно сказать, поросенок». — «А почему, говорит, маленький? Почему у тебя не было большого кабана?» — «И этот, говорю, подрос бы через год… Кабы мы дали ему расти, теперь нечем было бы детишек накормить…» — «Лодыри вы, бестолковые лодыри. Не умеете хозяйство вести», — говорит боярин Герасим Коларез. Говорить с ним — только время терять. Он целыми днями валяется, бездельничает, а мы гнем спину, и выходит, мы же лентяи… На пасху, когда я ему несу яйца, жена боярина пропускает их сквозь кольцо. Те, что проходят в кольцо, она не берет… «Это маленькое, видишь? Принеси другое, покрупнее». — «Такое уж курица снесла, барыня… Ежели бы я их сам нес, они бы покрупнее были…» — «Убирайся вон, бесстыжий!..» Я и пошел. С барыней не поспоришь… В этом году я уже не понес ей мяса, потому нет у меня кабана, не понесу весной и яиц: пропала вся моя птица…