— А мы ждем уже двадцать пять лет.
— Дождетесь, пока сожрет вода всю вашу землю. Ведь вы сами ей помогаете. Думаете, я не вижу, как вы берег рушите? Да вам земля-то и не нужна, у вас у самих ее много. Я-то вас хорошо знаю, на что вы заритесь. На древесину польстились.
— Нет, нам ждать невмоготу. Ты, дед, говори что хочешь, а весной мы приедем сюда пахать! — крикнул один из пришельцев, молодой парень. Затем они ушли, но до весны ждать не стали.
Сейчас я вам расскажу, что случилось той осенью, в первых числах ноября.
Пойма тогда уж совсем опустела. Река залила всю Валя Стярпэ; бешено неслись воды; лили дожди; а ветер завывал в ветвях ив и ракит. Лишь один старый Вырнав, словно Адам, покинутый Евой, не оставлял свой взбаламученный осенний ненастный рай. Он бродил с топором среди старых деревьев, задерживался то у одного, то у другого, говорил ему что-то, потом шагал дальше, словно в поисках древа познания. Но больше всего беспокоил старика берег реки. Он медленно шел вдоль берега и внимательно его осматривал, стараясь распознать, где именно проклятая «змея» пытается найти местечко, чтобы пробраться в рай, или хотя бы вонзить свои клыки в желтую, осыпающуюся береговую глину. Кое-где под землей веками или тысячелетиями спали вязы, какие теперь уж не растут, с иссиня-черной, как уголь, сердцевиной. Дед Вырнав знал, что вода разольется в низинах, но это только пойдет на пользу земле: ямы затянутся илом, почва в пойме станет еще жирней, а вода как разольется, так и схлынет.
Старик больше всего опасался за высокую, обрывистую часть берега, и как только он находил место, куда, по его разумению, коварная змея уже вонзила клыки, то сразу же нацеливался на ближайший тополь или ольху, выбрав самое большое и густое дерево.
— Так-то, сынок, — начинал он их увещевать, — пробил твой час, должен и ты пострадать за нашу землю. Да ты не бойсь, я-то уж позабочусь и оставлю тебе кусок живой сердцевины, так что вновь листву пустишь. А покамест повоюй с водой, хлещи ее каждой веточкой, сдерживай своей широкой грудью, а то подкапывается она под самые корни, все норовит вырвать из-под тебя землю.
Так старик увещевал деревья, потом плевал на ладони и поднимал топор.
В тот день дед Вырнав как раз принялся рубить высоченную ольху, прямую и ветвистую.
Сперва ольха даже не дрогнула, но чем больше отлетало от нее щепок и чем ближе подбиралось железо к сердцевине, тем больше поддавалась она старику, и после каждого удара содрогалась до самой верхушки. Ветки тряслись, сталкивались и словно шептали: «Не хочу умирать, не хочу умирать!» Но топор безжалостно кромсал рыжеватую древесину со вписанными в нее годичными кругами, и дерево, раскалываясь, изредка стонало. А дед Вырнав высоко заносил топор и, коротко крякнув, вновь с силой вонзал его в ствол.
Спустя некоторое время дед Вырнав приостановился, прислонил топор к пню, снял шапку и утер пот со лба. Холодный ветер и моросящий дождик освежили его разгоряченную голову. Боясь простыть, старик вновь надел шапку и кожух и уселся передохнуть на пень. Теперь он почувствовал, что портянки в резиновых постолах совсем намокли и ноги застыли. На ольху уселась сорока и быстро застрекотала, словно предвещая гостей. Вырнав не обратил на нее никакого внимания. Кругом царила тишина, только волны реки рокотали глухо и грозно. «Большая вода идет», — подумал старик. Дождь припустил чаще и забарабанил по листве. Вырнаву почудилось, что вода забурлила громче, словно кто-то с трудом переходил реку вброд. «Да, идет большая вода», — вновь пробормотал Вырнав, и ему подумалось, что надо побыстрее срубить ольху и сразу же уйти домой, а не то разлившаяся река захватит его на пойме, как это уже однажды случилось. Но тогда он был молод и ему все было нипочем, а теперь он стар и одинок.
Вдруг старик вздрогнул — ему послышались чьи-то шаги. Он повернулся в сторону брода и почувствовал, как бешено заколотилось сердце. На него шли трое. Были они мокры до пояса, а под мышкой держали топоры. Дед схватился было за топор, но передумал.
Они подходили все ближе. Шаги их раздавались все отчетливее, вода хлюпала под их резиновыми постолами.