— Разве я могу распоряжаться боярским добром? Я староста у себя в селе и хозяин своего добра. До боярского имущества не касаюсь. Так что, братцы, я не вмешиваюсь и не впутывайте меня в это дело.
Писарь, желтый, озлобленный, процедил сквозь зубы:
— Вздумали плот соорудить? Куда вы спешите? Что это вам вдруг приспичило… Посмотрите на них! А мы, власти, что, по-вашему, здесь делаем? Уж мы-то позаботились. Мы просили прислать нам из Турну спасательные лодки. Они прибудут сюда с часовым поездом.
— Но сейчас еще утро. А что будут делать до тех пор те, что на хуторе?
— До тех пор? Да ничего не будут делать. Если уж люди не потонули ночью, в кромешной тьме, почему же они должны потонуть теперь, когда светло?
Доктор Ганчу, толстенький, с пухлыми, румяными как яблоко щеками, кровь с молоком, стоит, растопырив ноги, рядом с попом Томицэ Булбуком и потирает жирные белые руки с короткими пальцами. Его круглые выпуклые глаза блестят улыбкой. Как будто и он хочет что-то сказать. То ли выругать старосту и писаря, то ли бросить попу Булбуку или жандарму несколько слов, от которых им жарко станет. А может, начнет бранить крестьян… Впрочем, он считает, что ни для тех, ни для других не стоит рот открывать. Лучше уж промолчать.
Но Опря Кэцуй Стрымбул не такой человек. Он сразу насупился, услыхав, что речь идет о досках с боярского дровяного склада, и застыл, словно окаменел. Писарь Джикэ Стэнеску, по-прежнему шафранно-желтый, покусывает редкие усики. В горле у него пересохло. Вместе с попом он сходил бы в корчму промочить глотку стопкой водки.
Тицэ Уе снимает шапку и с силой ударяет ею оземь.
— Братцы, чего ж мы тут стоим да клянчим? Люди погибают, а они, власти, шутить изволят… Пошли. Разыщем доски в деревне. Разберем кровати, у кого они есть, да сколотим плоты.
— Верно, Тицэ Уе, верно!..
— Стыдно, староста!
— Бубулете! Подлый ты человек… Был подлец, подлецом и остался…
— И не стыдно тебе, господин писарь? Ведь ты наш, деревенский…
— И ты, господин доктор, постыдился бы… Небось видишь все, а молчишь…
— Вот я на всех вас подам в суд, мамалыжники! — орет жандарм Жувете. — Подам в суд за оскорбление личности!
— Сделай милость, подавай! Чтоб твоя жена за тебя калачи подала в поминальный день!
Поп Томицэ Булбук перестает теребить бородку. Он в недоумении.
— Батюшки, что это на них нашло, на этих полоумных? Точно дьявол в них вселился. Слышишь! Люди умирают! Ну и что же, что умирают? На то бог и сотворил смерть, чтобы очистить землю от грешников…
— Ну уж, батюшка, и ты туда же…
— Так-то, господин доктор! Если мне их и жалко, то только потому, что людей, которые сейчас тонут, вода уносит. Они не сподобятся церковного отпевания. Не я их буду хоронить.
— И ты на этом ничего не заработаешь…
— Нет, сынок, ничего не получу. А как раз мне денежки-то и нужны. Вот-вот подойдут экзамены у ребят, и мне придется отправляться в Бухарест.
Люди знают попа. Но хорошо, что они не слышат его слов. Они опрометью бегут к деревне, вдоль линии железной дороги, по насыпи, до которой уже дошла вода.
И мы, ребятишки, бежим за ними. Бежим со всех ног. На бегу у меня развязывается платок на шее.
— Дарий, у тебя картошка падает.
— Пускай падает…
Бежим, точно за нами кто с палкой гонится.
Крестьяне входят в дома, разбирают кровати, тащат доски на спине и сваливают в кучу возле шоссе. Надрываясь, они вытаскивают несколько столбов из ограды и бросают их тут же.
— Тащите живее гвозди и одно-два тесла.
Лишку Стынгачу приносит шапку гвоздей.
— Я их берег, чтобы сделать курятник.
Другие вырастают как из-под земли с теслами и топорами. Пичикэ тоже притащил неизвестно откуда несколько столбов. Петре Згэмые где-то на гумне разыскал несколько шестов. И пошли стучать, и пошли стучать!.. Закипела работа… Мигом соорудили два длинных широких плота.
— Забивай гвозди покрепче!
— Забили.
— Выдержит нас?
— Выдержит.
Крестьяне взваливают плоты на плечи, тащат к разливу, опускают на землю и сталкивают на воду. На каждый плот становятся по трое здоровых мужиков.
— Ну, вы, ребята, не мешайте!
— Мы не мешаем. Мы только смотрим.
Плоты отталкивают шестами. Высокая вода покачивает плоты, но держит. Они плывут вперед. Вот они достигли середины разлива. Вот миновали середину. Дошли до хутора, до большой улицы. Их больше не видно. Слышны непрерывные крики: