— Новые напасти, еще более тяжкие, дядя Тудор.
Тицэ Уе смотрит в землю. Взгляд у него упорный, без капли жалости. У него черное, исхудавшее лицо, ввалившиеся щеки, как у всех нас.
Рядом с ним остановились на дороге, увязнув в грязи, Лишку Стынгачу, дядя Пичикэ, Петре Згэмые, мой двоюродный брат Думитру Пэликэ, Иван Цынцу и мой брат Ион, с черными как смола, горящими глазами.
Но они смотрят не в землю. Они смотрят куда-то вдаль, за горизонт. Горизонт свинцовый. Мрачный. Но они смотрят на него большими, широко открытыми глазами, точно видят его уже охваченным пламенем…
Перевод с румынского К. Выгодской.
ПЕТРЕ СТОЕНЕСКУ
СОЛОВЕЙ
У нас в селе Мындрень случилась странная история. Представьте себе: дед Илие Корбя выступил по радио. Играл на свирели и пел…
Когда произошло это «чудо», деда в клубе не было. А когда я рассказал ему об этом, он посмотрел на меня искоса, поглаживая свой посох.
— Слушай, Прибой, — пробормотал он, — у тебя что, спина чешется? Не болтай чепухи, а то у меня ха-а-ро-ший посох и целая свора голодных собак.
— Нет, дедушка, — запротестовал я, — разрешите рассказать…
— Что ты мне расскажешь? Знаю я тебя: ты в россказнях и попа обставишь.
Но затем, как бы вспомнив что-то, он оперся на посох и приготовился слушать. И я начал: так мол и так, и подробно изложил все, что произошло. Глаза деда Илие расширились от удивления.
— Так, говоришь, старинная народная песня, — улыбнулся он многозначительно, как будто хотел сказать: попался, разбойник!
— Да, так именно и сказали: вы слушали деда такого-то из такого-то села, который исполнял старинную народную песню.
— Ну, коли в самом деле так сказали, то это те самые. Ну и жулики! На глазах обманули. Это дело рук тех людей, что приезжали из Бухареста со своими аппаратами.
Он засмеялся. Но смеялся на этот раз не от всего сердца, как смеялся обычно, когда рассказывал нам о разных случаях из своей жизни чабана: на этот раз смех его был какой-то особенный. В нем было больше удивления, чем веселья. Затем, притворившись, будто случившееся ему безразлично, дед Илие заявил:
— Велика важность!
Так говорил он всегда, когда я хвалил его песни: велика важность! Но на этот раз видно было, что он притворяется. Его душа была переполнена радостью, и скрыть ее он не мог.
Потом я вспомнил по порядку, как все произошло…
Однажды весной у нас в селе появилась странная автомашина, и пассажиры в ней тоже были странные. Вокруг автомашины сразу же собралась толпа, как пчелы вокруг улья. Из машины вышли человек в очках с толстой оправой и невысокая девушка, одетая в синий рабочий халат. Тот, что в очках, был худощавый, долговязый и скуластый. Девушка называла его «товарищ профессор».
Через часок видим, как из сельсовета выскочил наш председатель Миту Гоян и куда-то побежал. Затем он вернулся с дедом Илие, нарядившимся в одежду, «приготовленную для похорон», как говорил он сам.
— Видать, хотят сфотографировать деда Илие, как сфотографировали недавно Миту Грэдинару, — заметил Испас Динкэ.
— Ну, того сфотографировали за то, что он посеял кукурузу квадратно-гнездовым способом и был передовиком на весенних полевых работах, — возразил другой, — а деда Илие за что фотографировать? За то, что он служит сторожем в колсельхозе и слушает, как собаки ночью брешут?
— А что ж, если дед Илие сторож, то он не заслуживает, чтобы его сфотографировали? — спросил я.
Наш разговор закончился тем, что мы стали заглядывать в окно, стараясь разглядеть, что делается в сельсовете. А посмотреть было на что. На столе стоял ящик, похожий на радиоприемник, какой у нас в клубе. В этом ящике были какие-то колесики, на которые наматывались ленты. Позже наша учительница Наталия Костин разъяснила мне, что эта чертовщина называется магнитофоном. Девушка в синем халате возилась у аппарата с проводами. За другим столом сидели председатель и профессор, а перед ними стоял дед Илие и рассматривал развешанные на стенах фотографии. Они все приглашали деда сесть, но тот упирался. Профессор его расспрашивал:
— Та-ак… стало быть, вы и есть дед Илие.
— Да, покорно благодарим! — вздыхал он, смущаясь и теребя свою соломенную шляпу величиной с доброе колесо.
— Мда… Ну и как вы поживаете?
— Ничего, хорошо, благодарим.
Наступило неловкое молчание.