Эти разбойники воображали, что они умнее всех, и никто не выведет их на чистую воду. Многоземельный знал, что я первый написал брату Симеона, но считал меня слишком мелкой букашкой, неспособной причинить ему хоть какой-нибудь вред. «Эх ты, хочешь победить нас своим бузиновым самопалом! Занимайся-ка лучше своими делами, несчастная козявка!» — вот что означала притча председателя. Но в конце концов он сам запутался в своих сетях. И хотя я оказался на поверку малодушным маловером, брат Симеона не спал, да и сам Симеон, с виду такой беспомощный, на этот раз поработал на славу.
— Симеон человек скрытный, — как-то сказал мне Тоадер, тот самый, что когда-то возил меня на пойму. — Но он терпеливый и упрямый. Он не так-то легко сдается. Никак не мог он забыть пойму.
— А что же стало с поймой? Как там? — поинтересовался я.
— Да там теперь рай земной! Истинный, рай! Ты должен, посмотреть своими глазами! — ответил Тоадер. — Пойма-то осталась за каменоломней, но развели они там такой огород, что просто диво! Брат Симеона прислал инженеров и агрономов, а они там такие чудеса сотворили… Обязательно сам погляди!
Перед отъездом из села я поехал на пойму. Уж очень мне хотелось убедиться, что Тоадер сказал правду.
По дороге в памяти у меня всплывали картины старой, заросшей буйной зеленью поймы, богатой и расточительной, охраняемой старым Вырнавом от лютой реки и от еще более лютых и жадных людей. Потом я вспомнил, как выглядела пойма, ограбленная ворами, простертая под лучами солнца, как облезлая ослиная шкура, отданная на произвол яростных волн, так как трудящиеся не сумели стать ее настоящими хозяевами.
Теперь мне не терпелось посмотреть, что им удалось там сделать за это время. И действительно, было на что поглядеть. Я подъехал к Валя Стярпэ: когда-то она была сплошь заболоченной, заросшей сорняками и вьющимися растениями, и служила убежищем для рыб и болотных птиц. Но теперь я не узнал этого места. Вместо болота я увидел проточный пруд с бетонным мостиком. В пруд втекала речка, а когда она вздувалась и разливалась, он служил прекрасным стоком для свирепых вод, которые теперь уже не могли залить пойму. Тут же за прудом начиналась рисовая плантация, разделанная цементными желобами на квадраты и питавшаяся его водой. Дальше раскинулось широкое поле, где краснели тяжелые красные помидоры. Затем следовали бесконечные грядки перца всяких сортов — длинных и тонких, как маленькие клобуки, пухлых и толстых, словно перепелки летом, и, наконец, темно-зеленых, почти круглых, похожих на мячики. Картофель с высохшей ботвой, уже годный для уборки, красная свекла с поникшей багровой листвой, последние тыквы, арбузы и дыни. Все это изобилие овощей напоминало натюрморты знаменитых голландских художников. Картину дополняли чистое спокойное небо и дурманящий аромат осенних цветов — георгин, петуний и герани, расцвечивавших этот мир овощей. На полянке созревшие маки поднимали круглые головки с зубчатыми краями. Рядом расстилался участок, покрытый алыми георгинами. Дорожки были окаймлены мощными подсолнухами, которые словно взвешивали в своих тарелках, полных семян, золото солнечных лучей.
Наверху, на холме, на месте убогой мазанки вырос каменный дом. Берег был обсажен лесными и плодовыми деревьями. Перед домом стоял малыш годиков трех, уплетая красный ломоть арбуза. Он измазался соком по уши, а к кончику носа прилипло черное семечко.
— Как тебя звать? — спросил я.
Он уставился на меня своими огромными, похожими на фиолетовые маки глазами, отложил в сторону огромный ломоть арбуза и только тогда ответил:
— Гицэ, и мне тли года.
Подошел его отец с большой корзинкой перца. Я сразу же узнал знакомого сторожа и даже не стал расспрашивать, как ему теперь живется. Посмотрел на каменную дамбу, которая окаймляла выступающий край холма. Берег со всех сторон был надежно защищен от воды дамбой до того самого места, где река стихала, разветвлялась на несколько рукавов и исчезала среди плавней и островков, заросших ветлами, акацией и тальником.
Солнце садилось спокойно, словно радовалось, что весь день согревало и помогало созреть овощам, заготовленным для рабочих каменоломни.
Речные волны что-то лепетали на своем языке, как обласканный младенец в колыбельке, и переливались в отблеске пурпурных, золотых и серебряных лучей. А солнце как будто смеялось и говорило: «Завтра с утра вновь примемся за работу!»
Лишь на самом краю неба собрались хмурые черные тучи, словно напуганные приближением огромного огненного колеса солнца.
Перевод с румынского А. Садецкого.