— Прибыла к нам в деревню… — бормотал барабанщик, — бригада специальная…
— Н-н-ну и мо-ооо-ки… — тихо стонало пугало.
Следя за движением его губ, Кирикэ наконец понял. «Мошенники!..», «Какие мошенники!», «Ну и мошенники наши румыны!» Вот что ворчало пугало, спокойно глядя на людей сверху вниз большими мутными глазами с желтоватым отливом, прятавшимися под овчинной шапкой. Начинал он со звука «н», долго растягивал его, потом неожиданно быстро заканчивал звуком «ки», напоминавшим звукоподражательное междометие. Все это вместе приблизительно звучало как: «Н-н-н-у и мо-ки!»
Под «мошенниками» он подразумевал, разумеется, членов той самой бригады, о прибытии которой возвещал барабанщик.
Одна женщина, заметив на лице Кирикэ недоумение, шепнула ему на ухо:
— Это у него присказка такая. Другого он ничего и не знает.
Она говорила не очень громко, дабы не подумали, что она хочет, чтобы и другие услышали, но и не очень тихо, чтобы не подумали, что она кого-нибудь боится. Но, видя, что Кирикэ не обращает на нее внимания, она замолчала.
Кирикэ в самом деле не слышал ее слов. Он говорил себе, что этот человек-пугало, зная о четырех скупщиках больше, чем ему удалось узнать до сих пор, и, может быть, зная, что деревенским жителям все это тоже известно, считал себя вправе обливать грязью их всех, без разбора! «Мошенники!»
Это уже слишком! В конце концов, бригада состоит не только из четырех человек, есть и пятый! А этому неизвестному, кто бы он ни был, надо разъяснить… Нет, лучше его «завоевать», привлечь на свою сторону.
Он шагнул к незнакомцу… и хотел было схватить его за рукав, но вдруг остановился как вкопанный, пораженный картиной, которая любого могла обескуражить и лишить энтузиазма: справа от пугала, почти прижавшись головой к его подмышке, стоял низкорослый, сморщенный, безбородый крестьянин неопределенного возраста, с бабьим лицом; всякий раз, как пугало бормотало свою присказку, безбородый, издав глубокий вздох и шмыгнув носом, точно всхлипывая, горестно качал головой с видом человека, убежденного в том, что наступил конец света. При виде его Кирикэ сразу понял, что все слова, объяснения, обещания, какие он собирался дать этим людям, или обязательства, которые он собирался взять на себя, не окажут на них никакого действия. Тогда, измерив обоих почти угрожающим взглядом, означавшим примерно следующее: «Ладно, я покажу вам, причем сам, без всякой помощи, кто в нашей бригаде мошенник и кто честный человек!» — он вихрем помчался в сельский клуб, где находился местный радиоузел.
Кирикэ чувствовал, что единственное, что он может сейчас сделать, — это постараться как можно скорее передать по радио заготовленное им сегодня утром объявление.
В клубе он просидел больше часа: радиостанция, оказывается, была в неисправности, а ответственный за передачи, некто Шолтуз, учитель, вышедший на пенсию «еще во времена Антонеску» (очень бодрый, но страшно надоедливый старичок), спокойно дожидался закрытия почты, чтобы позвать некую Ленуцу — дочь Датку, красавицу девушку, которая, — к сведению Кирикэ, — помимо того, что была невестой одного инженера из совхоза, парня хорошего, но малость чудаковатого… помимо того, что была секретарем местной утемистской[4] организации… а местная утемистская организация «очень сильная», только некому ее «вдохновлять», и виновата в этом партийная организация, которая «очень слаба»… но тут уж ничего не поделаешь; состоит она всего-навсего из пяти человек, а руководит ею секретарь, «выживший из ума, уж лучше о нем и не говорить»… а этот «выживший из ума» не кто иной, как он сам, Шолтуз, только «подвергать себя за это самокритике, честное слово, не к чему»… Но вернемся к дочери Датку: помимо того поразительного факта, что она, живя в деревне, стала чемпионкой страны по метанию копья и соорудила вместе с парнями и девушками стадион, с соломенной крышей над трибуной, помимо того еще более поразительного факта, что она «ходит всю зиму в шароварах, как мы, мужчины», добавил Шолтуз, и тем самым заставила кооператив «Текстиль» привезти в деревню «массу шаровар для девушек» в порядке встречной торговли или, как это у вас там, в торговле, называется… и их мигом расхватали, так что этой зимой уж больше не привозили…» Ну, в общем, несмотря на то, что вокруг Ленуцы Датку творится много странного и непонятного, она девушка «хоть и чудаковатая, но очень хорошая и в этой чертовщине разбирается «лучше самого искусного механика или, как теперь говорят, электрика!»
«Чертовщиной» Шолтуз называл целую горсть всевозможных деталей, вынутых им из внутренностей радиостанции и разложенных на одном конце стола, к которым он время от времени обращался с невинным лукавством: «Ну, кто же вас теперь водворит на место?! Я ведь, сами знаете…»