Пынтя сплел руки и стал задумчиво постукивать пальцами. Как и Филипаке, ему, видно, трудно было говорить так резко. Его помрачневшие глаза смотрели, куда-то вдаль, за окно.
— Но я прошу вас, присутствующих здесь, ответить мне прямо, — и то, что я скажу сейчас, относится и ко мне: что вы сделали, чтобы помочь этому человеку, чтобы открыть ему глаза? Товарищ директор говорит, что он лично несколько раз предупреждал товарища Антоникэ. Хорошо! Но разве этого достаточно, чтобы заставить человека исправиться? Разве не нужно было проявить бо́льшую настойчивость, бо́льшее рвение, чтобы помочь этому человеку, у которого, как утверждал и товарищ Филипаке, есть не только недостатки, но и достоинства?
После этого он сел, — медленно, как будто он очень устал. Наступила тишина, и Антоникэ почувствовал, что голова у него сделалась совсем пустая. Будто внутри у него все вынули, и стал он как пустой мешок. Он и двух слов не мог бы сейчас связать.
Но на этом не кончилось. Встал Ангел и подлил еще масла в огонь:
— Товарищи, это верно! Мы почти ничего не сделали, чтобы помочь товарищу Антоникэ, как сказал уже товарищ Пынтя. Это совершенно верно. Это наше упущение, и не следует о нем умалчивать. Но я спрашиваю товарища Антоникэ напрямик: неужели он не знал, что его поступки не к лицу коммунисту, что везде: и у себя дома, и на своем рабочем месте — он должен оставаться коммунистом? Скажите мне: значит, мы должны водить его за ручку да еще приговаривать: «Вот сюда, сюда, осторожней!» Нет, товарищи, это неверно. Товарищ Антоникэ коммунист, но он уж очень о себе возомнил. Я предлагал ему еще поучиться, посещать школу. Что же, вы думаете, он мне ответил: «На что мне столько идеологии? Вы, что, попа из меня собираетесь сделать? Хотите, чтобы я на старости лет катехизис зубрил! Нечего меня просвещать!» Было это, товарищ Антоникэ?
Напрасно ожидал Ангел ответа. Антоникэ ничего больше не видел и ничего не слышал.
Через несколько мгновений он с трудом различил знакомый голос, предлагавший, чтобы дирекция сняла его с должности начальника отдела и перевела на другую работу.
Он ушел, хлопнув дверью, решив с завтрашнего дня не приходить на работу. Он вошел в цех и, когда наконец осознал, что все кончено, что надо снять халат и оставить его на своем начальническом стуле, — у него, у мужчины, слезы брызнули из глаз.
Что скажут о нем люди?
И вдруг словно с глаз его упала пелена.
Он позабыл, что у бога есть лестница не только для восхождения, но и для спуска. И сейчас, казалось, вновь слышал ворчание Цыру: «Заважничал Антоникэ. Здороваться с нами перестал. Не замечает нас».
Теперь-то уж все знают. Только этот дурак Пырву, который — хоть лопни, хоть разорвись — не выйдет из своей словолитни, будто прирос к ней, — только он ничего не слыхал.
Антоникэ не проронил ни слова.
В тот день, уходя из типографии, он наткнулся в коридоре на Филипаке. Филипаке искал его везде: в печатном, в наборном… Да разве Антоникэ понимал, куда он идет? На директора он и не взглянул. Тому было трудно заговорить. Он сказал мягко:
— Ты на меня не сердишься? А?
Антоникэ не ответил.
— Я ничем не мог тебе помочь. Дружба дружбой…
Он хотел было спросить, что дальше с ним будет, что ему делать, — потому и задержался. Но директор, догадавшись, отчего Антоникэ так замешкался, предупредил его вопрос:
— Мне очень жаль, но с завтрашнего дня ты будешь работать на тридцать второй, потому что в данный момент у меня нет ни одной свободной машины. Зная тебя как квалифицированного работника, мы не сомневаемся, что ты доведешь дело до конца… Откровенно говоря, мне очень тебя жаль, но, можно сказать, ты сам себе напортил…
Он бежал из типографии со всех ног, не видя ничего вокруг. На первом же углу зашел в буфет. Заказал большую стопку цуйки[1], залпом выпил ее. Цуйка обожгла все внутри. Как будто от выпивки ему стало лучше!.. Он заказал еще одну стопочку. Поглядел в окно на запруженные народом тротуары. Люди шли торопливо, кое-кто посматривал на буфет. У входа рос клен. Он совсем пожелтел и в лучах октябрьского солнца показался Антоникэ необыкновенно красивым. Время от времени с клена падал лист и, крутясь, медленно ложился на асфальт. Какая-то женщина упорно пыталась подмести опавшие листья. Белая пыль поднималась в воздух, и ему было жалко, что она не оставляет всю эту груду листьев там, под деревом. И снова неотвязные мысли зашевелились в мозгу. От цуйки разгорелись щеки. Тупая боль в голове и теперь не проходила. Весь день он ничего не ел и сразу же захмелел. Очнулся Антоникэ на том же самом стуле. Домой так и не пошел. Наступила ночь, а он все пил. Когда буфет закрывался, он продолжал разговаривать сам с собой. Только на улице холодный воздух протрезвил его — словно он умылся студеной водой. Пахло жжеными листьями. Тот же запах, что проникает сейчас в открытое окно…