Стан Кирикэ, все еще не веря своим глазам, стоял с ведомостью под мышкой и машинально подсчитывал в уме те восемьсот двадцать два лея, которые он должен был разделить между крестьянами.
— Ты согласен, товарищ практикант? — спросил его Турку.
Взглянув на него, Кирикэ вдруг сообразил, что Турку прекрасно понимал, что происходило у него в душе, да и вообще знал все с самого начала.
Все-все-все!
Кирикэ душила радость, вызванная сделанным им открытием, радость, смешанная со страхом, стыдом и раскаянием!
Но, очевидно, Турку не обиделся на его молчание.
Не прошло и двадцати минут, как по радио прозвучал четкий голос Кирикэ: он приглашал тех, кто продал ягнят, прийти в сельсовет, где «товарищ Кирикэ, представитель бригады скупщиков, разделит деньги, оставшиеся после взвешивания ягнят и переоценки их в соответствии с твердой ценой, установленной государством». Чтобы облегчить себе работу, он дважды зачитал список фамилий и разницу в деньгах, указанную против каждой из них.
Он снова проделал путь от клуба до сельсовета, на сей раз в куртке, небрежно застегнутой всего на две пуговицы. Он шел размеренным шагом, с хозяйским видом, как человек, который знает, что на него устремлены взгляды всей деревни, стараясь как можно реже, словно невзначай, ощупывать карман с деньгами.
Около сельсовета уже толпились люди.
Кирикэ приближался к ним уверенно, ожидая услышать еще издали доброе слово, вопрос, шутку… Но крестьяне, увидев его, тотчас замолчали. Они казались хмурыми и озабоченными.
Он вошел в сельсовет, чтобы посмотреть, свободен ли медпункт.
Никто не последовал за ним.
В медпункте не было ни души.
Воодушевленная беседа, завязавшаяся после его ухода, внезапно прекратилась, как только он показался на пороге.
— Заходите, товарищи! — крикнул он, удивленный, с порога. — Начинаем!
Вначале крестьяне только подталкивали друг друга, потом двинулись все разом, громко стуча своими тяжелыми, подкованными башмаками.
Положив возле себя деньги, Кирикэ вздохнул, взял список и печальным голосом прочитал первую фамилию: Кожеску Думитру.
Думитру Кожеску, человек лет сорока, смуглый и неказистый на вид, вместо того чтобы подойти к столу, где его дожидался Кирикэ, точно прирос к бревенчатому полу и, подозрительно, исподлобья глядя на него, раздраженно сказал:
— Я — Думитру Кожеску. Что надо?
— Вот… тут… разница… — робко пояснил Кирикэ, совершенно не понимая, откуда такая враждебность. — Вам причитается получить двадцать один лей пятьдесят бань. Ведь объявляли по радио…
— Что такое объявляли? — ощетинился Кожеску.
— Иди получай деньги! — подталкивал его хромой, оказавшийся, как успел узнать Кирикэ, новым председателем сельсовета.
— Нет, пускай он сам скажет! Тебе-то что надо? — набросился Кожеску на хромого.
Потом снова обратился к Кирикэ:
— Что объявляли?
Кирикэ постарался как можно обстоятельнее объяснить, откуда взялась эта разница.
— Гм! — колебался Кожеску, снедаемый сомнением, — чего же вы мне эту разницу с самого начала не дали?
Хромой прыснул со смеху. Пинтя Датку сделал ему у знак, чтобы он молчал, но тотчас, не выдержав, сам засмеялся, с трудом переводя дыхание.
— Молчите вы, черти! — вышел из себя Кожеску.
Но, видя, что смех не стихает, — теперь уже смеялись и остальные, — вздохнул и с видом человека, задетого за живое и способного теперь на все, двинулся к Кирикэ.
— Ну, раз так, давай сюда деньги! — и, крепко выругав неизвестно кого, добавил: — Двадцать один лей пятьдесят бань… Давай их сюда!
Видно было, что он ничего не надеялся получить.
— Пожалуйста, распишитесь…
Думитру Кожеску внимательно прочитал все, что было написано против его фамилии, не спеша подписался, бросил ручку (Кирикэ с одной стороны, а крестьяне с другой не сводили с него глаз) — и пересчитал деньги. Пересчитал раз, другой, третий… и рассмеялся.
— Заплатили все-таки, черт возьми!
— Раду Кириак! — выкрикнул Кирикэ следующую фамилию, оскорбленный этим бессмысленным весельем.