Пырву все еще ждет ответа. Курить он кончил. Антоникэ так и не поднес сигарету ко рту. Он бросает ее. Говорить не очень-то хочется, в особенности при этом рыжем, который все еще переливает свинец.
— Как же это, Антоникэ?
— Да уж так. Домнику ты знаешь?
— Знаю, кто ж ее не знает!
— Ну вот, это все из-за нее. И из-за второй моей жены. Той, с которой я теперь живу; у меня от нее двое детей.
— Ну и что же?
— Так вот. Пришла она в профсоюз и в парторганизацию и нажаловалась на меня! Узнала, мол, что я живу с Домникой.
— А это не так?
— Да нет, так-то оно так. Только какое дело парторганизации и профсоюзу, что я с ней спутался?
Пырву поглядел на синие языки газа, немного помолчал и сказал:
— Хм! Кто его знает, Антоникэ. Может, и есть им дело. Она ж тебе законная жена, сам говоришь — двое детей у вас, дай им бог здоровья! Ведь это все не так просто… А ты здесь снюхался! И с кем? С этой девкой! Прости, что я так говорю, — тебе она нравится, — но кто с ней не спал? А ведь ты старый человек, пора бы уж и образумиться.
Вот тебе и на! Теперь этот тоже будет его судить, как Христа. Он пробует защищаться.
— Пусть так, Пырву, но разве я не выполняю свой долг?
— Может, и выполняешь, я ничего не говорю. Но твои поступки…
— Что за поступки, какие поступки? Почему они вмешиваются в мою личную жизнь?
Пырву вытер руки о лоснящиеся штаны и закурил новую сигарету.
— То есть как это так: твоя личная жизнь? Коммунист ты или нет?
— Коммунист.
— Если бы загорелась фабрика, тут, у меня, в словолитне, что бы ты сделал? Стоял бы сложа руки и говорил: «Мне-то какое дело, горит наверху, не мои машины горят!» Ну, что ты скажешь?
Наступило молчание. Подручный устал. Он положил ковш и вытер потный лоб цветным платком.
— Ну? Ну? — выпытывал Пырву. И, не получив никакого ответа, глубоко затянулся. — Значит, ты думаешь — все, что о нас говорят, это только так, пустая болтовня? Да если хочешь знать, мне больно за тебя! Мы все как единый организм, и это не пустые слова. Обожжешь палец, а отдает в голову. Я так думаю, что правильно они поступили. Надо было тебя проучить.
— А ты-то чего на меня накинулся?..
— И не думал накидываться. Только если это так оставить, что же станут делать остальные? Посмотрят на тебя и скажут: «Ну, если Антоникэ такое вытворяет, то уж мы можем пуститься во все тяжкие!» Разве ты не понимаешь, что все на нас смотрят, что каждый твой шаг на виду? А ты что?..
— Ну, ладно, я пойду. Там у меня машина разобранная осталась. Гляди, как время бежит! До свидания. Думал, хоть ты меня подбодришь.
— Поговорим через несколько недель, — тогда ты мне скажешь, кто прав, слышишь?
Антоникэ хлопнул тяжелой металлической дверью и ускорил шаги. Теперь уже все ясно. Они как будто все сговорились! Даже сторож и тот посмотрел на него как-то странно, когда он входил. «Этот тоже знает, — мрачно подумал Антоникэ. — Скоро и дети станут показывать на меня пальцами. Так тебе, мой милый, и надо! Так тебе и надо! Хоть бы уж молчал, старый дурак! А то ведь сам заводишь о своих делах разговор! И еще надеешься услышать себе оправдание!»
В этот вечер, зайдя в плоскопечатный цех, он, как вор, прокрался к стеклянной кабине, где хранился его халат. Слава богу, начальник ночной смены его не заметил. Оказавшись у своего стула, Антоникэ почувствовал комок в горле. «Теперь, — подумал он, — ему уже никогда не сидеть здесь, перед низеньким столом, запятнанным типографской краской, не листать журнала ежедневных заданий; не будет он больше ходить среди машин, — следить, чтобы какая-нибудь из них не испортилась, покрикивать на механиков…
Кого теперь назначат на его место?»
Антоникэ быстро надел халат и проскользнул в тот угол, где много лет стояла всеми позабытая «кляча». Ему вовсе не хотелось с кем-нибудь встретиться. Он зажег висевшую над машиной лампочку — пыльную, испачканную известью. Пахло сыростью и плесенью. Хорошо, что он скрыт со всех сторон сложенной штабелями бумагой. Разбежались крысы, испуганные его вторжением… И вдруг Антоникэ понял, что Филипаке, посылая его работать на тридцать вторую, щадил его, хотел избавить от расспросов товарищей…
Взгляд его на несколько мгновений остановился на этой черной неподвижной колымаге.