«Вот до чего довели тебя твои глупости, Антоникэ…»
Он так на себя разозлился, что готов был надавать себе пощечин. «Ведь старик уже, а туда же!.. Тьфу!»
Он снова посмотрел на машину. Работы было — непочатый край! Уж коли начинать сначала, надо делать как следует. Сперва нужно только ее как следует смазать да раствором промыть, а потом уж положитесь на него! Они еще услышат об Антоникэ! И он прикрикнул на машину, словно она могла понять его:
— Ну, сударыня, если уж я в тебе не разберусь, тогда и сам черт в тебе не разберется! А Филипаке у меня еще попляшет. Придет, станет просить: «Ну, ладно, товарищ Антоникэ, с этим делом кончено!» — «С чем это кончено?» — «Да с низовой работой». — «Та-та-та!..» — «Пожалуйста, вернись на свое место…» — «Нет уж, дружок. Вы меня наказали? Теперь по крайней мере я знаю, что такое наказание. На моем месте сидит человек получше меня. Пускай он и руководит отделом. Чего вам еще от меня надо? Чего вы меня все теребите? Нехорош я был для вас? Что ж, я и здесь заработаю себе на хлеб! Посмотрим, как вы обойдетесь без меня!.. Посмотрим…» И он опять задумался…
«Это тебе хотелось бы, чтоб так было, но погоди, ведь они сказали тебе прямо в лицо: «Нам нужны не просто хорошие рабочие; для нас коммунист должен быть не только способным специалистом. Он должен быть еще человеком принципиальным!» Говорить-то стали по-книжному. И ведь верят в то, что говорят. А почему бы, собственно, им и не верить? Погоди, дорогой! Ты погоди. Кто же прав: ты или они? Ну, отвечай! Неужто ты воображаешь, что если ты потихоньку притащил из мастерской бидон с раствором и коробку смазки да поплевал на ладони — это уже все? Если ты задумал до семи утра демонтировать валики этой машины (ведь тебе давно известны ее фокусы, — ты уже не раз работал на ней), если ты поставишь на место все железные зубцы, и она заработает, словно автомат, как говаривал твой мастер, да что автомат, — как паровоз «Пачи́фик», — то тут уж и Филипаке, и Пынтя, и Ангел обнимут тебя и скажут: «Браво, Антоникэ, золотые у тебя руки! Ну, отныне прощаем тебе все твои грехи, можешь продолжать жить со своей потаскухой, можешь хоть на голове ходить…» Нет, дорогой товарищ, и не надейся! Не скоро ты смоешь свой позор…»
Вот как задумался! Он бродил по фабрике, чтобы скоротать время, пока «кляча» пропотеет. И вдруг очутился перед залом линотипов.
Дверь была открыта. Слегка колеблющиеся легкие белые дуги машин напоминали дрожащие струны арфы. Кто-то ходил там, положив пальцы на клавиатуру, и тонкие алюминиевые руки то поднимались, то опускались, — словно играли на музыкальном инструменте.
Ну и гадко же в эти предрассветные часы! Он зевает так, что щелкают челюсти. Надо бы умыться холодной водой, — может, это его подбодрит. Сколько теперь времени? Полчетвертого, четыре? Нет, всего три часа. Рановато. Части «клячи» «дезинфицировались» в растворе, а Антоникэ слонялся без дела.
Теперь он отчетливо слышал гул машин. Смотри, Антоникэ, вот она, культурная революция! Именно здесь она начинается. Чего стоили бы все эти бумагомаратели без новых типографий? Пускай придут сюда читатели поглядеть на пальцы линотипистов, набирающих за одну ночь сотни тысяч букв. Послушать, как падают в свои гнезда матрицы, словно спелые яблоки в саду. Послушать, как щелкают зажимы для строк и как шуршат — тихо, усыпляюще — странные колеса машины; почувствовать в носу горячие пары расплавленного свинца, обжечь пальцы, перенося коробку с раздвижными клиньями, и закрыть глаза, чтобы больше ничего не видеть… Вот что такое работа, Антоникэ! Если бы все машины замолчали, можно было бы услышать крик петухов. Шум шагов поглощается полом, пропитанным типографской краской; где-то там, за этими окнами, все охвачено сном. Спят дома, спят люди; только здесь в латунные пазы падают и падают буквы, составляющие слова… Беловатая полоска свинца содержит мысль. Завтра его машина отпечатает все это на листе бумаги. И этот лист, быть может, вот в такую же ночь кто-нибудь прочтет. Именно здесь и начинается культурная революция, Антоникэ, — с этих вот трудолюбивых пальцев, которые бегают по черным клавишам линотипа…
Ну, довольно! Раствор, наверно, уж снял всю грязь с валиков. Погодите, мы еще покажем им завтра утром. Посмотрим, назовет ли еще кто-нибудь эту машину «клячей»! Посмотрим, станет ли еще «чихать» эта милейшая госпожа, не напечатавшая ни разу за свою жизнь больше пяти тысяч листов за восемь часов?
И он снова мысленно пригрозил ей: «Попляшешь ты у меня! И уж я не я буду, если не выжму из тебя все, что ты могла бы дать за десять лет!»