При дворе По ди Ностра Донна[190] в Провансе было устроено пышное празднество. Когда сын графа Раймонда[191] стал рыцарем, граф пригласил к себе всех знатных людей; и столько людей прибыло из любви к графу, что одежды и денег не хватило,[192] и пришлось брать одежду у рыцарей, живших на его земле, и раздавать ее приглашенным. Одни отказывались, другие давали.
В назначенный для празднества день посадил он линного сокола на шест.[193] А был такой обычай: если кто-либо, известный своим богатством и щедростью, снимал сокола на кулаке, это означало, что он намерен целый год устраивать празднества на свой счет. Рыцари и оруженосцы, веселые и довольные, слагали стихи и музыку прекрасных канцон, и было назначено четверо судей; наиболее достойные канцоны они отбирали, остальные же возвращали сочинителям, советуя их улучшить. Так они развлекались и восхваляли графа; и сыновья их тоже были рыцари благородные и благовоспитанные.
И вот один из этих рыцарей (назовем его мессер Аламанно), человек большой храбрости и доблести, любил одну очень красивую даму из Прованса, но имени мадонна Гриджа,[194] и хранил свою любовь в такой тайне, что никому не удавалось заставить его проболтаться. Но как-то раз молодые люди из По договорились между собой хитростью вынудить его к похвальбе. И обратились к некоторым рыцарям и баронам с такими словами: «Просим вас во время первого же турнира, который будет назначен, затеять похвальбу».
И подумали: «Этот самый мессер известен исключительной доблестью, он, конечно, отличится на турнире и разгорячится от веселья, и когда рыцари начнут похваляться, он не удержится от того, чтобы и самому не похвастать своей дамой».
Так и порешили. Турнир состоялся. Рыцарь принял в нем участие. Был разгорячен весельем.
Вечером, отдыхая, рыцари принялись похваляться: кто славным поединком, кто великолепным замком, кто красивым соколом, кто удачливостью. И тот рыцарь не смог удержаться от того, чтобы не похвастать своей прекрасной дамой.
Когда же он возвратился к ней, чтобы, как обычно, насладиться ею, дама отвергла его.
Рыцарь так был удручен этим, что оставил ее и общество рыцарей и отправился в лес; и столь тайно затворился в скиту, что никто о том не узнал.
Всякий, кто увидел бы горе рыцарей, дам и оруженосцев, нередко оплакивавших утрату этого столь благородного рыцаря, почувствовал бы к ним жалость.
Как-то раз оруженосцы из По, преследуя во время охоты зверя, оказались в скиту, где скрывался рыцарь. Он спросил их, не из По ли они. Те отвечали, что да. Тогда стал он их расспрашивать о новостях. И оруженосцы принялись рассказывать ему дурные новости: как из-за ничтожного проступка они лишились того, кто был цветом рыцарства, и о том, как его дама отвергла его, и о том, что никто ничего не знает о его дальнейшей судьбе. «Но вскоре, – сказали они, – будет объявлен турнир, на который съедутся многие знатные люди, и мы надеемся, зная его благородное сердце, что и он явится на этот турнир, где бы ни находился. Уже назначены отряды стражников, сильных и опытных, дабы незамедлительно его задержать. И таким образом мы надеемся вновь обрести его».
Отшельник распрощался с оруженосцами, а одному своему верному другу написал, чтобы он тайно переправил ему в день турнира оружие и коня.
Друг исполнил просьбу отшельника, послав ему в день турнира оружие и коня, так что в назначенное время был он в рядах рыцарей и одержал победу.
Стражники увидели его и узнали. И тут же с торжеством подняли на руки. На радостях откинули забрало с его лица и стали просить во имя любви, чтобы он спел. Но он ответил: «Я не буду петь, пока моя дама не помирится со мной».
Благородные рыцари отправились к этой даме и стали умолять ее, чтобы она простила ему. Дама ответила:
«Передайте, что я не прощу ему, пока сто баронов, сто рыцарей, сто дам и сто девиц в один голос не попросят у меня о милости, не зная при этом, к кому обращаются».
Тогда тот рыцарь, будучи весьма рассудительным человеком, прикинул, что приближается Сретенье,[195] и в По будет большой праздник, и знатные люди съедутся в монастырь. И подумал: «Моя дама будет там, и там соберется столько знатных людей, сколько она потребовала, чтобы просить у нее милости». И тогда сочинил он прелестнейшую канцонетту. Когда же настало утро праздничного дня, он вскочил на амвон и начал петь эту свою канцонетту как только мог лучше, а уж это он умел очень хорошо. Пел же он так:
190
191
194
Существовал трубадур Бертран д'Аламанон, воспевавший некую Гиду де Родес (ср. с Гриджей). Но слова «назовем его мессер Аламанно» заставляют думать о произвольности имени.
195