Стефан приехал прямо в Варшаву, чтобы от имени рабочих Заглембя обвинить Центральный Комитет в том, что допустили мобилизацию. Его отчитали, и он утихомирился. Теперь философствует, и я опасаюсь, что вот-вот он окончательно сойдет с ума. Не хожу на работу, стерегу его, занимаю разговором, делом. Тадека отправляю к приятелям, выдумываю всякие поручения, стараюсь, чтобы он не оставался один на один со Стефаном. Тадек стал чрезмерно задумчив, не слышит, когда к нему обращаешься, отвечает невпопад, словно витает в снах.
Я догадываюсь, о чем думает Тадек. О том же самом, что мучает нас всех. Жизнь задала очередную загадку и требует разгадки. Я не знаю, пришла уже революция или только еще должна прийти.
Полагаю, что не с одной еще загадкой мы столкнемся, что люди, не видя ясного исхода, будут стреляться и делать глупости.
Сегодня стоит один вопрос: почему тысячи людей у нас послушно идут в солдаты на ненавистную войну? Почему не сопротивляются? Уж лучше погибнуть здесь, на своей земле, защищая себя. Почему не пытаются бунтовать?
Удастся ли нам когда-нибудь отыскать пути к душе и сердцу народа? Сольется ли наша жизнь с его настоящей, еще скрытой от нас жизнью? Сумеем ли мы направить его великую силу на великие дела? Найдется ли вождь, который вберет в себя душу народную, жизнь трудящихся масс и выведет их на правильную дорогу?
Стефан утверждает, что в Заглембе и была революция, что более настоящей революции не бывает. Народ владел городом целых два дня и вершил что хотел. Власти попрятались. Потом были введены войска, начались долгие переговоры. Стефан говорил с командиром части от имени запасных. Три раза его арестовывали и три раза отбивала его толпа. А на третий день все кончилось. Уже никто не слушал ораторов, вчерашних вождей. Упали духом, восторжествовала мужицкая мудрость: дескать, плетью обуха не перешибешь. Все свелось к разгрому нескольких магазинчиков да битью стекол. А если бы был вождь? А если бы был план? Если бы, если бы… Нужно ли кого-то в этом обвинять? Тут надо выждать, надо перетерпеть, а это трудней всего. Когда-нибудь взыграет волна! Когда-нибудь пробудится в народе воля и настанет великий день.
А сейчас, а пока что, если не считать этого выступления в Заглембе, нет других больших событий, есть только большое страдание и все более твердая надежда.
Наступает и кажется уже настало время, о котором мечтали и которое еще совсем недавно представлялось несбыточным и таким отдаленным, что как-то и не думалось о нем всерьез. Вздыхать вздыхали, а по существу, еще год назад не верили, что будем бороться с оружием в руках. Люди спорили, ссорились разные группки в партии, но и неверие, и уверенность были теоретическими, сухими, мертвыми.
И я сам, даже теперь, несмотря на то, что царизм терпит поражение, несмотря на столько перемен в людях и в делах, я еще не поверил бы в возможность открытой, настоящей борьбы. Я говорю не о победе, ибо все может повернуться и так и эдак, я говорю о самой борьбе. Да, я не поверил бы, что мы решимся на все, не поверил бы, что «час настал», если бы не тот факт, что в моей квартире, в прихожей, стоит небольшой, но тяжелый чемодан, наполненный неопровержимыми доказательствами, нагруженный до верха очевидными аргументами.
Для меня большая честь и свидетельство большого доверия со стороны партии, что под моей охраной находится один из первых в истории будущей революции склад оружия. Потом их будет много, очень много, и загремит бой, и станет борьба повседневной. Но первый маленький склад оружия — явление торжественное и символичное.
Я не рыцарь. Во мне нет энергии, порывов, нет слепой веры в победу. Слишком много наслоилось в моей душе застаревшей пыли, слишком много там осело слов и бесплодных размышлений. Я уже не смогу возродиться к новой жизни, сумею только погибнуть, если будет нужно.
Не я, и не такие, как я, станут творческой силой революции.
Но я все понимаю, все чувствую.
Этот день — великий день.
Следовало бы его как-то отметить, запомнить, чтобы наши люди, те, кто посвящен, не считали этот день обычным. Следовало бы произнести какие-то слова, поздравления, приветствовать будущее и уважительно попрощаться с прошлым. Так мне кажется…
На самом же деле все произошло очень обычно, без всяких там церемоний.
Хелена спросила меня, не соглашусь ли я, чтобы у меня устроить тайник. Конечно же, я согласился, о чем раздумывать? Я даже поблагодарил ее за это, а она крепко пожала мне руку и начала говорить разные теплые слова, что я самый верный, всегда готов сделать что нужно и так далее. Неужели она думала, что я откажусь, испугаюсь? Неужели и она считала меня только «сочувствующим»?