Все прошло, все кануло в вечность. Пусто вокруг. Притаилось в углах молчание. Опустело огромное крыло замка, пустуют все этажи. А совсем рядом кипит жизнь: в противоположном крыле здания суетятся, бегают люди, шныряют по коридорам, по комнатам, хозяйничают в чужом дворце, как у себя дома.
Широкая лестница в конце коридора. Приемная с кордегардией, где дремлет стража. В глубине дверь, у дверей огромный солдатище таращится на всякого, кто туда входит.
За этой дверью мечется по своему кабинету человек в генеральском мундире. Бешеный пес из своры царских псов, холуй из холуев, раб и низкопоклонник там, в петербургских приемных, а здесь, в Польше, пан единовластный и проконсул, опекун, надсмотрщик и палач, генерал-губернатор. Живет он в королевском дворце, как король, и власть имеет, о которой ни один король польский мечтать не смел.
Ходит он по огромному своему кабинету, и тоска его гложет. Давно все ему опостылело: и роскошь, что его окружает, и тот страх, что внушает он населению подвластной ему страны. Надоели великолепные обеды и дорогие вина, надоели смертные приговоры, которые подписывает он каждый день в одно и то же время, предназначенное для работы.
А больше всего опостылел ему кабинет, где сидит он целыми днями, где ест, спит, работает, принимает. Целым миром стал для него с некоторых пор кабинет. Вот уже несколько месяцев не выходит губернатор из дворца, а в последнее время совсем не покидает он кабинета. Трудится губернатор денно и нощно — говорит чиновничий мир Варшавы; генерал болен — говорят военные, так как давно уже не видели его на смотрах; боится — говорят в Варшаве.
Генерал останавливается у окна и с ненавистью смотрит в темноту. Чуть белеет внизу замерзшая река, а на той стороне светится множеством огней Прага, рабочая окраина. Невеселое зрелище. Знает он, что там, как и повсюду, страх и ненависть. Было время, когда это его забавляло, затем он начал считать такое положение нормальным, потом все стало ему надоедать, а теперь…
Генерал вздрогнул и, тихо вскрикнув, отпрянул от окна. Ему почудилось, будто чья-то черная рука протянулась из темноты. Нет, это голый сук дерева возник неожиданно во мраке прямо перед окном. Нервы! Ведь знает же он, что там, внизу, вокруг дворца день и ночь патрулируют солдаты. Сюда никто посторонний проникнуть не может.
Генерал твердит себе постоянно: это невозможно, это немыслимо, а сам вот уже полгода мечется по кабинету в страхе, преследуемый жуткими галлюцинациями. На людях он старается не подавать виду, но часто теряет самообладание.
Полно, страх ли это? Ведь генерал был солдатом и свято верил, что в любую минуту готов отдать жизнь за отечество. Генерал даже несколько раз собирался на войну, но так никогда на войне и не был. Он стыдился того, что ни разу в жизни не воевал, и в глазах подчиненных, участников японской кампании, читал плохо скрываемое пренебрежение, а новой войны все не было. Зато вспыхнула революция. Начали погибать генералы, министры, высокие чины, даже самые высокие.
— Ну, теперь-то никто не посмеет подумать, что я не смотрел в глаза настоящей опасности. Идет бой! Да, я на войне, я постоянная мишень для заговорщиков.
И он в самом деле искренне желал прослыть отважным боевым генералом. Когда его назначили в Польшу, он понимал, что легко может там погибнуть, и мужественно принял назначение.
В приветственных речах своих генерал-губернатор призывал губернаторов, офицеров, чиновников самоотверженно бороться с анархией.
— Мы не должны щадить себя! Не имеем права! Кто не чувствует в себе готовности с честью пасть на поле брани, тот немедленно должен подать в отставку. Бурное время, в которое мы с вами живем, требует от нас мужества и самопожертвования. Не забудет нас государь, будет помнить нас благодарное отечество!..
О, какое легкомыслие! Вскоре генерал перестал появляться на улицах города. Все дела решал у себя, в своем дворце-замке. Не разъезжал больше по провинции, не проверял положение на местах, не делал визитов. Он был рассудительный человек и был способен догадаться, что теперь станут о нем думать. Он страдал, мучился, но пересилить себя не мог — не хотел умереть столь бесславно. Короткий взрыв, удар, паника, он лежит, разорванный на куски — отдельно голова, отдельно ноги. И по всей стране ликование. Позорная, унизительная смерть. Нет, он отдаст свою жизнь иначе: грохочут пушки, гудит земля под копытами конницы, широко развернулись ряды войск, он гибнет перед лицом армии, на глазах товарищей по оружию, от вражеской нули.