Но никакой войной и не пахло, поэтому генерал не высовывал носа из замка. По нескольку раз в день звонили к нему в канцелярию: убит на месте полковник жандармерии, тяжело ранен офицер полиции, убит на посту околоточный, убиты шесть полицейских, два сыщика. Телеграммы из провинции сообщали: похищена губернская касса в Н, совершено нападение на почту, разгромлен полицейский участок.
Лавина подобных ежедневных сообщений убедила его в том, что революция приняла угрожающие размеры. Генерал-губернатор от имени царя, его подчиненные от имени генерал-губернатора делали все возможное, чтобы сломить бунтовщиков. Тюрьмы были переполнены, смертные приговоры выносились беспощадно, на улицах дежурили военные патрули, бюджет трещал от несметного количества нанятых шпиков, а среди бела дня все-таки происходили вещи, неслыханные по своей дерзости. Вооруженные банды кружили по стране, никто из власть имущих не мог быть уверен в своей безопасности. Рабочие на заводах и фабриках делали что хотели. Революционные издания выходили ежедневно и открыто продавались на улицах города. Поднялось даже веками спавшее крестьянство польское и тоже учиняло беспорядки. Генерал не был сторонником конституции, но считал, что если соберется Дума, станет легче. А между тем накануне выборов в Варшаве из тюрьмы удалось бежать десяти приговоренным к смерти. Побег был устроен столь дерзко и столь продуманно, столь хитро, что как тюремная администрация, так и все сановные лица долго не могли прийти в себя. Это уже было слишком.
Генерал становился маньяком. Его охраняли, как короля. Близкие старались уберечь его от неприятностей, не позволяли ему никуда выезжать, и он позволял, чтобы ему не позволяли, «для пользы дела». Сидел, как мышь за печью, в своих апартаментах.
Но и здесь, в безопасном укрытии, часто мучился он, сознавая, насколько унизительно и смехотворно его положение. Тогда внезапно, вопреки здравому смыслу, генерал приказывал устроить смотр гарнизона на Мокотовском Поле. Но когда все уже было готово, когда две войсковые дивизии ждали его на плацу, он вдруг бледнел, часто и мелко крестился, ложился в постель и… смотр отменяли. Потом он долго болел, не в силах пережить позора. Не стыдился он одного-единственного человека в мире. Это был его камердинер, поляк. С ним, только с ним, генерал был откровенен, только ему одному открыто жаловался на судьбу.
— Скоро всему этому конец, ваша светлость! Долго им не протянуть. Уже столько раз затевали революцию, а, слава богу, все по-старому. Теперь-то и вовсе им долго не продержаться, одна голытьба бунтует, это вам не шестьдесят третий год, когда шляхта да князья, ну и прочие господа поднялись.
— А как думаешь, не проехаться ли мне, скажем, от замка до Бельведерского дворца. Ну, показаться только, а?
Камердинер напускался на губернатора с ворчливой фамильярностью, как нянька на ребенка.
— Что это вы придумываете, ваше сиятельство? Кому это показываться-то? Паршивой Варшаве? Да не стоит она того, чтобы лицезреть ваше сиятельство! Нет уж, пусть подождут они хорошенько, пока вы сами захотите на них посмотреть! Пожалеют они еще, ох, как пожалеют! Я их знаю! Я ведь сам поляк!
— Ну, а если я выеду неожиданно? Они и опомниться не успеют, а я уже вернусь!
— Не успеют, как же. Да у них на всех углах свои шпики понаставлены. Тот вроде бы сигаретами торгует, другой, глядишь, на извозчике караулит, или шлюха, прошу прощения, тащится по улице. Думаете, все это так просто? Нет! Это шпики ихние. А мало подозрительных возле самого замка шныряет?
— Сам видел?
— У меня на них глаз наметанный. Вот хотя бы вчера, стою я у ворот, гляжу — на той стороне три раза один прошел. Или вот повадились они теперь на трамваях кататься. Сколько народу выходит на Замковой площади! Выйдет такой, спокойненько пройдется и опять в трамвай. Уедет, а потом опять возвращается и все в нашу сторону поглядывает… Что-то они там затевают. У них всегда все наготове, уж это точно.
— Не мели вздор. Не так уж они сильны.
— Не такие сильные, как мы, ваше сиятельство, да разные штучки злодейские у них есть.
Вот это-то больше всего и пугало генерала, эти «злодейские штучки». Чувствовал он себя перед ними совершенно беспомощным: отовсюду в любую минуту можно ожидать нападения. Достанут они его и здесь, в этой крепости, не поможет ни охрана, ни суровые инструкции.
Внезапно среди бела дня или поздно вечером приказывал генерал оцепить Замковую площадь, обыскивать всех без разбору, хватать всех подозрительных. А солдатам только подавай такое развлечение: с развязностью и нахальством ощупывают они женщин, без лишних объяснений забирают у прохожих часы и кошельки. Однако подобные облавы оказывались безрезультатными. Генерал по-прежнему сидел в своем укрытии.