— Ну что?
«Погибнешь!» — тотчас ответили глаза.
В глазах, как и прежде, горел живой огонь. И замерла язвительная усмешка на побледневшем лице генерала, представил вдруг явственно он свою собственную смерть, увидел собственную могилу. Вот движется похоронная процессия по улицам Варшавы. Толпа зевак, шеренги солдат… Больше генерал не доставал альбом и перестал с тех пор собирать фотографии приговоренных к смерти.
Нынче вечером должно было произойти эпохальное событие: генерал-губернатор выезжал из дворца. В глубочайшем секрете шли приготовления. Все агенты были стянуты в город, прочесывались все улицы. Целый эскадрон гусар приказано было вызвать в последнюю минуту. Генерал мужественно готовился к выступлению. Он должен был присутствовать на благотворительном базаре, устраиваемом польской аристократией. Он должен был появиться. Он сам так пожелал, ему захотелось увидеть улицу, толпу, жизнь, людей. Это было непреодолимое желание узника, который полжизни отдал бы за минуту, проведенную на свободе, среди людей. Все уже было готово, обер-полицмейстер и начальник охранки поклялись, что никто, кроме них, не посвящен в истинные цели всех приготовлений.
Около девяти прискакал поднятый по тревоге эскадрон гусар. Карета ждала, лица адъютантов светились готовностью к подвигу. Генерал уже спускался по лестнице, незаметно осеняя себя крестом. Вдруг он почувствовал острую боль в груди, она становилась сильнее, не давала вздохнуть. Генерал покачнулся и упал.
Вызванный врач определил невроз сердца. Состоявшийся консилиум предписал полный покой, и генерал составлял уже мысленно прошение о предоставлении ему двухмесячного отпуска.
Перевод Г. Волошиной.
ГЛАВА V
У одного из бесчисленных темных окон рабочей казармы на Видзове сидела старая Цивикова и бездумно смотрела на улицу. От четырехэтажного фасада прядильной фабрики, стоявшей прямо напротив казармы, лилось море света, доносился глухой шум машин. Ночная смена. Скоро полночь. Старуха уже часов пять сидела вот так, не двигаясь. В комнате было почти светло. Белый пронзительный электрический свет падал на сгорбленную фигуру в окне, резкими тенями подчеркивал все складки и морщины старческого лица. Взгляд ее был прикован к фабрике: казалось, будто она сосредоточенно всматривается в одно из окон и пытается кого-то разыскать среди множества черных силуэтов, снующих по этажу.
Но Цивикова ни на что не смотрела и ничего не видела — ни людей, ни фабрики, заслонившей от нее весь мир, ни яркого сияния электрических ламп. Уже давно угасли в ней и слух, и зрение, и все человеческие чувства.
Усталый мозг словно бы придавило тяжелым сном. Грузно, неловко скрежетали, ворочались в голове обрывки странных видений, невероятных даже во сне. Кто-то словно бы пропустил сквозь мозг жесткие веревки и теперь вытягивал их, кто-то тяжелыми ударами молота вбивал клип в твердую глыбу, спрятанную у нее в голове. Правда, это было совсем не больно, только мучали несвязные, оборванные мысли. Что-то случилось… но что? Ей даже не хотелось узнать. Ничему она уже не удивлялась.
Но удивляло ее и то, что она снова стала девчонкой, что вокруг лежат ровные, просторные поля. Как и тогда, в детстве, она пасет Пеструху. Корова дергает веревку и упорно рвется из придорожной канавы на поле, где темной зеленью отливают густые помещичьи клевера. Девочка пытается удержать ее, плачет, ругается, лупит палкой по костлявой коровьей спине и ужасно боится, что вот-вот появится приказчик из имения, страшный Енджей, и громко заорет, и замахнется толстой суковатой дубинкой. Однажды он уже побил ее, корову отобрал, и дома ей еще влетело. Она вспоминает это и снова замирает в страхе. Надо неотступно следить за коровой, и девочке некогда даже взглянуть на дорогу, где едут и идут разные люди, нездешние, чудные, которые не могут усидеть на месте, носит их по свету нечистая сила. Только поднимается из-под ног и из-под колес густая пыль, лезет в глаза, устилает все вокруг и присыпает, точно золой, жесткую, похожую на мочало траву в канаве. Девочка кричит во весь голос: