…Кому что больше нравится.
Непонятная сила велела Цивиковой жить, работать, думать о детях; она заботилась, чтобы вдова не имела ни минуты покоя днем и не досыпала ночами; она следила чтобы голова ее всегда была чем-нибудь занята и чтобы даже во сне ей виделись одни несчастья. Она одарила ее гениальной способностью выискивать любые, самые ничтожные заработки, как выискивают в мусорных ямах остатки и объедки те, что умирают с голоду. Она убедила Цивикову в том, что голод — это естественное ощущение, что лохмотья — это одежда, что зимой полагается коченеть от холода, а летом задыхаться от жары в каморке на чердаке, крытом жестью, что любой имеет право обмануть ее, обидеть, выругать, что… и так далее, и так далее. И, наконец, эта сила лучше ксендза и полицейского глядела за тем, чтобы Цивикова при всем при том оставалась честной — не тянула рук за чужим, не завидовала слишком явно и не жаловалась чересчур громко.
Так и свершилось чудо, что она выжила. Дети были вечно голодные, вечно болели. Покрытые коростой, кривоногие, с землистыми лицами, с наивным недоумением в гноящихся глазах… За что эти муки? Дети жили, пока хватало у них сил. Умирали один за другим; через год, через два мать оплакивала их и просила в долг на похороны, — остался один Сташек, болезненный и хилый. До пятнадцати лет был он низкорослый и мало говорил; матери с великим трудом удалось уговорить фабричное начальство, чтобы его взяли на фабрику.
Учился он прилежно, но три года ничего не зарабатывал, а есть просил, потому что работать приходилось много. У матери здоровье совсем сдало, она тянула уже на последнем издыхании и жила благодаря тому сверхъестественному источнику силы, который возникает из ничего и является опровержением физиологии, закона сохранения энергии и прочих научных истин. Ведь ей давно уже полагалось умереть от голода, но прежде — сойти с ума от нервного истощения. Гигиенист имел бы полное право спросить ее со всей строгостью: «Как смеешь ты жить вопреки науке?» Психиатр определил бы состояние ее рассудка с помощью термина, обозначающего какую-нибудь психическую болезнь, а специалист по измерению расходов энергии, сопоставив, с одной стороны, количество работы, производимой ею, а с другой — количество картошки, черного хлеба, слез, обид и унижений, составляющих ее пропитание, заявил бы, что Цивикова с научной точки зрения является абсурдом и что Цивиковой вообще не существует.
Так что еще долго останутся невыясненными элементы, из которых слагаются определенные общественные явления. Впрочем, хватит об этом, ибо мы отнюдь не намерены читать лекцию о мистических загадках, таящихся в недрах современного общества.
…Это был железный цилиндр в футляре из желтой кожи.
Цивикова, посвященная сыном в тайну, отнесла бомбу к своей старинной подруге, которая благодаря влиятельным покровителям уже лет десять жила на полном пансионе в приюте для калек, основанном какой-то лодзинской фирмой. Здесь было безопасно. Кому бы пришло в голову подозревать стариков да немощных старух из приюта или же сестер милосердия, хозяйничающих в этой богадельне? Старушка прятала бомбу в головах, под тюфяком. Трудно объяснить, почему она согласилась принять столь опасную вещь; достаточно того, что она взяла и ужасно этим гордилась. Так гордилась, что даже похвасталась соседкам справа и слева. По ночам старухи шепотом передавали новость друг другу, и так она дошла до мужского или, точнее, стариковского отделения. Ее знали все — прислуга, кухарки. Но тайна так и осталась тайной и не вышла за пределы богадельни. Здесь не было сознательных революционеров, одни беззубые, впавшие в детство старики да развалины-старушенции, но в те времена микробы революции носились в воздухе и попадали с ветром туда, где их никто не сеял, заражая людей, находящихся, казалось бы, вне всяких подозрений; правда, эпидемия эта продолжалась недолго.
Цивикова была далека от социалистов. Жизнь слишком долго ломала ее, чтобы она могла поверить, будто горе и несправедливость когда-нибудь удастся стереть с лица земли. Идеи, которых Сташек набрался на фабрике, только лишь тревожили ее, потому что за это сажали в тюрьму. Но сыну она ни в чем не мешала, а если надо было, старалась помочь. И только в революцию, когда после одной из забастовок Сташек получил большую прибавку, когда трудовой люд начал поднимать голову и осознавать свою силу, только тогда она по-настоящему поверила сыну.