— Мать, да успокойся же! Еще повалишь меня, и нас обоих разорвет. Дай я выну эту штуку, поставлю на стол, и тогда поговорим, только минут пять, не больше. А как пять минут кончатся, я уйду, даже если мне придется через тебя переступить.
Оторвав от себя ее руки, он вынул из-под пальто футляр с бомбой и поставил на стол.
— А теперь поговорим, только скорее. Ну, чего, чего ты хочешь?
Старая посмотрела на него такими глазами, что у Сташека вся злость улетучилась. Тогда, чтобы не размякнуть, он еще сильнее нахмурился и стал на нее кричать, чего раньше почти никогда не бывало:
— Вот наказание! Ведь это же революция. Ты понимаешь или нет? Почему я должен остаться дома? Почему вместо меня должен идти кто-то другой? Ну, подумай, ну, это же смешно! Неужто я стану по-дурацки лезть на рожон? Ну, рассуди сама!
Цивикова, съежившись, сидела на полу и рыдала, пряча лицо в ладонях. Сташек продолжал доказывать все так же сердито. Вдруг она вскочила и, захлебываясь, торопясь, начала говорить возмущенно и в то же время язвительно.
— Всю жизнь надрывалась… Всю жизнь, с малолетства, билась, как муха об стекло. В грязи, в нужде беспросветной… Ты, неблагодарный! Я ж тебя собственной кровью вскормила! Умные, так те детей бросали, искали легкой жизни, а я дура была! Дура я, дура! Сташек! И ты вот так пошел бы на смерть, старухе матери слова бы не молвил? На смерть! Вот до чего я дожила, что родное дитя обмануло меня в такой страшный час! Неужто ты так и ушел бы? Матери старой даже бы и головой не кивнул? Ну, и иди себе на здоровье! Ты не мой сын! Мой сын был не такой! А тебя мне не надо!
— Да ничего ты не понимаешь, мама! Глупости сплошные говоришь. Если бы я тебе раньше все рассказал, так ничего бы не удалось. У нас так нельзя. Значит, я был плохой сын? Ладно, мать, ты еще об этом пожалеешь…
— Ой, пожалею я, сыночек, пожалею, а вот кто меня, старую, пожалеет? Сташек! О, господь всеблагой и милосердный… Ведь разорвет же тебя, разорвет на мелкие кусочки, даже нечего и похоронить-то будет.
— Бросают издалека, так что, может, меня и не заденет. А еще меня могут поставить совсем далеко, на улице, по которой наши будут после всего убегать.
— Ой, сыночек, не обманывай старуху. Я ведь по глазам твоим вижу, о чем думаешь. Не вернешься ты, нет. А что со мною будет?
— Товарищи позаботятся о тебе. Чему быть, тому не миновать. Может, вернусь, а может, не вернусь. Ну, прощай, мать. Что тут долго говорить… Чего уж там… Столько народу погибло, почему я должен остаться в живых?.. А может, вернусь. Чего там.
Они крепко обнялись.
— Ну, ладно, сыночек, ладно! Одного я тебе, глупая, не сказала. Сразу бы надо было сказать: дай ты ее мне, доведи до места, пальцем только покажи и сразу беги, а я тут же брошу, в кого укажешь. Я смогу! На меня, старуху, ни один шпик не подумает! Стариков надо на такое дело посылать. Пусть старики бросают, а молодых жалко! Они еще пригодятся! Я ведь верно говорю, каждый со мной согласится! Ну, Сташек?
Тут в ушах у нее зашумело, ноги подкосились, и она повисла у сына на руках. Сташек уложил ее на кровать, поцеловал руку, поглядел на нее и взял со стола бомбу. На пороге остановился, еще раз глянул и вышел.
Внизу он постучался к соседке; не заходя, сунул голову в дверь и попросил:
— Пани Краузова, забегите, пожалуйста, на минутку к моей матери. Ей чего-то плохо. А у меня очень срочное дело, ни секунды не могу задержаться. Будьте так добры, пани Краузова, посидите немножко, пока у нее пройдет.
Убедившись, что соседка побежала по лестнице наверх, Он быстро выскочил на улицу.
Часа через три пришло известие, что Сташека взяли в каком-то доме на Петрковской, что он отстреливался, застрелил двух жандармов, что арестовано очень много народу и что якобы искали какой-то «склад бомб». Нашли или нет — этого никто не знал, но одни говорили, что готовилось покушение на генерал-губернатора, другие — что на фабриканта, что Сташек пойдет под военно-полевой суд; ну, и разное другое болтали.
Все в доме жалели Цивикову, но даже самая близкая подруга, пани Краузова, отказывалась пойти сообщить эту весть старухе.
— Пусть хоть ночь спокойно поспит. Больная она, в постель я ее уложила. Утром успеем сказать, спешить-то некуда. О, боже милосердный, да что же это такое творится?
Долго ожидала Цивикова возвращения сына. Так долго, что обессилела душа ее и заснула глубоким сном. И уже не разбудит исстрадавшуюся, больную душу ни страшное известие, ни даже, если бы и случилось чудо, возвращение неблагодарного сына.
Перевод Л. Цывьяна.