На свадьбах зарабатывали, на маевках играли, а уж во время карнавала!..
Да, что поделывали сейчас те двое из их квартета, не знал Хельбик. Гондашевский, должно, спился совсем, а Подсядек, видно, давно помер.
И к лучшему — не дожили по крайней мере до позора. Теперь на музыканта смотрят как на нищего, теперь не разбираются, хорошо ты играешь или плохо, только глаза пялят — дескать, слепой или хромой? Во двор пускают из милости, да и то на окраинных улочках.
Упаси боже подойти к приличному дому. Гонят. И кого — артиста, скрипача! С кларнетом просто и показываться нечего, не говоря уж о шарманщиках, этих вообще в грош не ставят, словно они и не музыканты, а так — ремесленники. Любой дворник, грубиян, накричать может: «Ишь ты, здоровый мужик, а с шарманкой тут толчешься, еще украдешь чего!»
Давно прошли те времена, когда пан Хельбик на самом деле был молодым и здоровым мужчиной, когда девушки бегали за ним, потому что играл он замечательно и, как сказано, красив был. Не отказывался от успеха, обнимал девушек, любил многих. Легко жилось, а взгрустнется когда — возьмет скрипку, играет собственные сочинения.
Теперь он жалеет горько, что в непомерной гордыне своей ушел из родительского дома, взяв с собой только скрипку. Может, научился бы хорошему ремеслу, а то и мастерской своей, глядишь, обзавелся, жену, детей и внуков имел бы, почет и уважение. Худо, когда артисту приходят в голову подобные мысли.
А жизнь промелькнула как сон — девицы, музыка, вино. Осталось только дожидаться смерти. Музыка плохо кормила Хельбика: целыми днями бродил он по дворам, откуда его пока еще не гнали, изображал слепого, для чего надвигал низко на глаза зеленый козырек, хоть настоящей болезнью его был ревматизм, скрутивший правую руку, и она стала как деревянная. Но он уже приловчился и даже бросил горевать, что играет неважно.
Так и жил он день за днем. Каждое утро выползал из своей норы в Парысове, где снимал угол у бабы, которая отправляла дочек на панель и тем кормилась, да еще получала кое-что с постояльцев, живших воровством и редко ночевавших дома. Давно перестал Хельбик обращать внимание на то, с кем ему приходится жить рядом — так уж сложилось. Итак, выходил рано и, если были деньги, выпивал пару стопок прямо у заставы, от Окоповой начинал играть. Обходил заранее намеченные дома и так рассчитывал, чтобы нигде не бывать дважды на одной неделе. Кроме того, надо было соблюдать уговор и не мешать нищим, которые ходили по дворам и пели хором псалмы, и другим музыкантам, промышлявшим в тех же местах. Ему приходилось помнить об этом, ибо он был уже слаб и не мог постоять за себя. Он удлинял свой путь: сворачивал с Низкой и играл по всей Смочей (тут ему больше всего перепадало), потом умудрялся прошмыгнуть на Генсую, Павью и Дельную, с опаской обходил Новолипье, где дважды был бит, а его скрипку сломал старый жулик Гвоздяр, который передвигался на двух ящичках из-под гвоздей, словно бы у него парализованы ноги, и распевал псалмы. Негодяй этот был главарем банды воров и нищих на всем Новолипье и на Желязной до самой Гжибовской, откуда начиналась вотчина мошенников, уже неизвестных Хельбику.
К полудню он заходил перекусить в шинок и, выпив водки, долго жевал беззубыми деснами булку с ветчиной, а если собиралась в это время какая-нибудь веселая компания, то играл на скрипке, и случалось, подкидывали ему пару монет или ставили угощение. Когда не было никого, он ложился на лавку и отдыхал. После обеда добирался еще до Житной, чтобы сыграть у других домов, а потом поворачивал к Парысову.
Вечером выпивал у той самой заставы, после чего приходил домой совсем пьяный и с пустым кошельком.
За угол он платил всего один рубль, но зато с условием, что если хозяйская дочка приведет приличного и щедрого клиента, то хоть бы и ни свет ни заря, а должен старик встать и играть за дверями или даже прямо в комнате (словно и вправду слепой), чтобы гость вполне был доволен. Жил он так у этой бабы несколько лет, уже и внучки у нее появились, резвые девчонки, которые при нем народились и теперь подрастали; уже старая собиралась пустить их той же дорожкой, а дочки с ней из-за этого ругались; каждой хотелось пристроить свою к какому-нибудь графу — известно, мать всегда желает добра своему дитяти. Только старуха была права: не так-то легко теперь найти графа.
Все это проходило стороной; пан Хельбик жил одиноко и с другими жильцами не общался. Знал, что он нищий, а все же не забывал, что происходит из порядочной семьи и в свое время, когда был помоложе и деньги у него водились, сам людьми помыкал. В доме на Парысове совершались иногда дела, достойные возмездия, но Хельбик умел глядеть невидящим взором. Это очень облегчало ему жизнь. С ворами он тоже ладил, но никогда сам с ними не заговаривал, только отвечал, если они о чем-нибудь его спрашивали. А когда на парысовские ночлежки полицейские делали налет или устраивали облаву (о чем те, кому надо, узнавали по крайней мере дня за два), когда начинали тормошить бабу, а баба лаялась с полицейскими, Хельбик вынимал свою донельзя истрепанную бумагу — вид на жительство — и спокойно пережидал бурю.