Весеннее солнышко заливает класс, припекает сквозь оконное стекло ребячьи спины и головы, заставляет сиять стены, страницы тетрадей, разложенных на черных партах. Изборожденное морщинами лицо старого учителя словно помолодело, встряхнулись книжные рыцари и греческие мудрецы и, как живые, повествуют что-то о далеких странах и давних временах. А совсем рядом, за окном, ходят люди, катятся пролетки, бегают собаки. Все существо мальчишеское переполнено радостью, душа рвется из класса, скорей прочь от этой духоты, скуки и греческой грамматики!
Однако в окно глядеть нельзя, и четверо ослушников уже стоят в углу. Стоять им тошно, они гримасничают, толкаются и лягают друг друга. А за окном, через улицу видна высокая стена, огораживающая старый сад. Слепой нищий сидит под стеною на самом солнцепеке — глаза его закрыты, губы шепчут слова молитвы, он держит четки в одной руке, другая же темной ладонью вверх протянута вперед. Над его головой, перевесившись через стену, покачиваются ветки каштана с белыми своими свечами. Высокое старое дерево, распушив листву, заслонило собою маленький домик со ставнями и колокольню дальнего костела, хорошо видные отсюда зимой. Облака на небе белые-пребелые, на них даже глядеть больно, грохот, стук — ага, это крестьянская телега, она проехала мимо и скрылась за поворотом, а перед глазами еще стоит озабоченное лицо старого крестьянина, который и ведать не ведает о ребятах, глядящих на него из окон, о суровом учителе и неподдающейся грамматике. Выехал, наверно, мужик за город, на широкую дорогу, и катит телега меж просторов и зеленых лугов. Вот счастливец этот старик! Внезапно сердце замирает, — сейчас учитель начнет вызывать. Тот долго перелистывает журнал, долго водит карандашом по списку, и класс трепещет. С трудом зазубренные правила улетучиваются вмиг. Они судорожно пытаются вспомнить хотя бы то, что задано к сегодняшнему уроку. Все зарываются в учебники, глаза лихорадочно бегают по страницам. Наконец в напряженной тишине раздается чья-то фамилия — класс с облегчением вздыхает. Страх сменяется буйной радостью. Ей бы прорваться хохотом и криком, шалостями и проделками, от которых бы все полегли со смеху. Губы неудержимо раздвигаются в улыбке, душа в предвкушении чего-то необычного, оно уже близко, счастье, оно сейчас придет. И тут на далеком костеле начинают бить колокола. Весь мир мгновенно преображается под эти волшебные звуки. По классу, словно дуновение ветра, проносится шорох, шелестят тайком закрываемые книги. Учитель обводит класс грозным взглядом, и все стихает. Но едва на городской ратуше часы громко и торжественно начинают отбивать долгие двенадцать ударов, никого уже не в силах усмирить суровые взгляды из-под зеленых очков. Класс шумит, шум все нарастает, нетерпение так велико, что малейшая задержка может вызвать открытый бунт. Наконец пронзительно громко звенит школьный звонок, и только что смиренно сидевший за партами класс превращается в бушующий поток; поток перекатывается через парты и выплескивается в школьный коридор. Прохладный сумрак, лестница и вот оно, солнце, вот она, улица! Ноги сами несут мальчишку, все тело его пружинит в легком стремительном беге, внутри растет что-то, ширится, подгоняет. Замечательная улица! Замечательный мир.
Темная заслонка опустилась перед глазами, и за ее непроницаемой плотностью он уже ничего не мог разглядеть. Впервые за много прошедших с тех пор лет ему захотелось плакать, ощутить сладостное облегчающее блаженство слез. Пожаловаться кому-то, прижаться, укрыть в коленях заплаканное лицо. Откуда это? Зачем? Он не мог ответить. Снаружи, сквозь толстую тюремную стену, сквозь маленькое оконце вверху ворвалось в камеру громкое пение. Грубые голоса угрюмо выводили мелодию, она поднималась из глубин мрака и рассекала на части этот нежный весенний день. Песне вторил мерный, четкий стук шагов.
Он испытал в эту минуту такое чувство, будто чья-то жестокая рука выхватила его из приятной полудремы и швырнула в чужой, холодный мир. Сразу обступили его требовательные мысли, тормошили, приказывали: вспомни, отгадай!
И он наконец пришел в себя. Понял — это же идут солдаты.
Исчез светлый образ прошлого. Своей таинственной отраженной жизнью оно прожило, наверно, всего несколько минут и снова отступило туда, где неподвижно лежат окаменелые годы. Тоскующая мысль устремилась за ним следом, но прекратила скоро бесполезную погоню. В голове путано крутились знакомые, скучные картины настоящего; прицепился и не давал покоя какой-то отрывок из недавно прочитанного романа. Он старался отделаться от назойливой фабулы и бесцветных героев, ибо все это мешало ему и отдаляло цель его поисков. Казалось, что она уже совсем близко, все прояснится в конце концов и снизойдет желанный покой. Он встал и опять начал ходить по камере из угла в угол, тропинкой, протоптанной многими поколениями узников. Как обычно в такие минуты, он не замечал ни стен, ни скудной тюремной «меблировки». Глаза его снова устремились туда, в созданный воображением далекий мир; сегодня он инстинктивно еще упорнее отгораживался вызванными из прошлого образами и видениями от суровой действительности.