Время шло. Опять тихо отворилась дверь — солдат принес обед, поставил на стол миски и вышел, не взглянув на узника.
Он открыл глаза и вскочил с койки.
Мысли еще не прояснились, но что-то неудержимо надвигалось на него, неслось навстречу, разрастаясь до чудовищных размеров и заслоняя собою весь мир.
Наконец. Наконец осознал.
Он падает в темную пропасть долго, долго, на самое дно. Неведомая сила подбрасывает его, крутит, кидает в водоворот, он всплывает, погружается, опять всплывает.
Пол еще колебался у него под ногами, когда ясная и спокойная мысль, оттеснив все остальные, заявила ему: это я, я и есть — правда. Подточенная непрерывными муками воля сумела все-таки остановить разрушительный процесс в сознании. Довольно, успокойся, ведь ты же все знал. Холодное мужество, твердое и непреклонное, стояло теперь как часовой на страже.
Теперь мысли выстраивались четкими рядами, отпечатывались в мозгу, словно вырубленные на скале. Он спокойно и сосредоточенно читал их, свои новые мысли.
«Завтра в это время я уже не буду жить. Завтра в это время не останется и следа от моих раздумий, чувств, сознания. Я буду там, где ничего нет. Эта камера будет пустая. Тот, кто будет здесь сидеть после меня, ничего обо мне не узнает. Исчезну. Остынет тело под утоптанной землей.
Завтра в это время погаснет и исчезнет вместе со мной целый мир. Вся тысячелетняя история человечества, все величайшие достижения человеческого духа рухнут мгновенно. Погаснет солнце; не останется ничего, ничего. Умру. Где я буду завтра в это время? Там, где ничего нет. Этого никто понять до конца не может. И я не могу.
Останутся позади, останутся после меня люди живые, жизнь, которая будет идти своим чередом, хотя каждый день, чуть ли не каждую минуту умирают какие-то люди. Я всегда понимал это, а сейчас не могу, ибо тогда, вчера и еще минуту назад я был живой, а теперь начинаю умирать. Что думают те, кому предстоит умереть? То же, что и я, — ничего не знают.
Никто до меня и никто после меня не проникнет в суть этого явления. У живого человека нет времени, и он отмахивается, не хочет думать. Умирающий человек все равно не верит, а когда придет пора поверить, оказывается — уже поздно. Я должен поверить, но думать о смерти не буду, все произойдет само собой. Не буду думать».
Ему далось это даже без особых усилий. Словно бы решая самый простой вопрос, он сказал себе, что ничего другого тут не придумаешь. Спокойствие вернулось к нему; оно было даже более ясным, более гармоничным, чем всегда, и только этим отличалось от обычного душевного настроя. Он видел теперь предметы и события в их истинном свете и ощущал себя прежним среди привычного однообразного тюремного быта.
Позавчера вечером его вызвали в канцелярию и зачитали ему документ, согласно которому приговор оставался в силе. Обыкновенная формальность. Он подписался и спросил, когда приговор будет приведен в исполнение.
— На этот счет еще не поступило распоряжения из канцелярии господина генерал-губернатора, — ответил ему начальник тюрьмы также совсем обыкновенным тоном, словно речь шла о каких-нибудь хозяйственных тюремных вопросах, о разрешении на переписку, о пользовании библиотекой, об адвокате, пище или о переселении в другую камеру. Ответил без тени волнения, сочувствия, соболезнования.
Его тоже не удивил тон начальника тюрьмы; что ж, для начальника это было делом самым обычным.
— Я обязан только обратить ваше внимание, — добавил жандарм, — что срок подачи кассационной жалобы истек, но у вас есть еще право подать прошение о помиловании на высочайшее имя. Считаю себя обязанным заметить также, что, если вы этим правом пожелаете воспользоваться, то надо поторопиться. Следовало бы немедленно послать срочную депешу в канцелярию его императорского величества. Насколько мне известно, ваш адвокат не получил на это от вас разрешения. Это ваше дело; но, возможно, вы передумали. Тогда на завтра откладывать не стоит.