…Он говорит, внимательно слушает его толпа — глаза, глаза жадные, жаждущие слова правды, над головами высокий свод фабрики, на толстых, тяжелых цепях свисают крюки, колеса. Полумрак. Свеча поставлена слишком близко, свет режет глаза, мешает сосредоточиться. А он должен, обязан сказать то, что так хотят слышать эти люди, чего ждут, затаив дыхание; а он не знает, не знает! Срываются с губ, звонко падают в тишине слова, надо найти новые, точные, долгожданные слова, чтобы засветились угрюмые, тоскующие глаза толпы. Покачиваются под фабричными сводами колеса, крюки, движутся железные цепи…
…Узкая, тесная улочка, расщелина между высокими домами, бурлит вокруг огромный город; осенний вечер, в тумане слабеет свет фонарей, блестит мокрая мостовая. Он всматривается, ищет следы крови, вот — это здесь, обнажить голову, застыть в скорбном молчании. Где же ты стоишь, на какой улице? Старе Място в Варшаве? Переулок в Париже? След чьей крови ты разыскиваешь, о ком скорбишь? «Шестеро здесь погибло», — стонет переулок. «А нас тут тысячи пало», — шелестит темная улочка. Какая улочка? Где это было? Когда?
…Пожилой неизвестный человек давно пытается открыть таинственную дверь в глубине двора большого дома, железный лом натирает плечо. Он трудится в поте лица, дыхание со свистом вырывается из груди. Тишиной объят дом, все замерло, закрыты темные ставни, а в щели сквозь занавески следят за человеком сотни испуганных глаз. Смертельная тревога в них, побледневшие губы что-то шепчут — голова к голове, у каждого окна…
…Несется издалека, приближается железный грохот, шум, вокруг ночь, вокруг лес, звезды на небе. Тут же неподалеку укрылись в зарослях люди. Вот уже прогрохотало мимо, дрожит земля, дрожит сердце, низко стелется облако гаснущих искр, промелькнули освещенные окна, красные фонари последнего вагона, грохот отдаляется и — долгий, печальный гудок. Что там? Куда унесся поезд?
…Кабина подъемника с головокружительной быстротой опускается вниз, в шахту, уходит из-под ног земля, рука судорожно сжимает железный поручень. Останавливается сердце, прерывается дыхание. Десятки лет, целый век падает он так в черную пасть шахты…
…Голодный бездомный пес бредет пустынной улицей — бедное создание! — тоскливый взгляд, кто же равнодушно вынесет взгляд голодной собаки?
Наступил момент, когда растаяли образы, разрушилась между ними всякая связь. Уже давно не содержалось в них никакого смысла, теперь они утратили даже очертания. Остался лишь неясный, медленный шорох, словно бы сыпался сверху густой, холодный, сухой снег. Неспешно кружился снег, затягивая в водоворот отдельные крупные хлопья. Они приближались неохотно, взмывая неожиданно вверх, к небу. Но, быстро вернувшись обратно, уже послушные, покорные, тоже образовывали белые, парящие в воздухе кольца. Все быстрей вращались они вокруг невидимой оси, меняли окраску. Темно-фиолетовые плотные облака лениво плыли к месту, где тьма постепенно рассеивалась. Вот они уже совсем близко, в полосе резкого желтого света. Потом они исчезают, втянутые жерлом огромной трубы. Еще раз показался их фиолетовый отблеск и утонул в бездонной, непроглядной тьме.
Некоторое время он недоуменно озирался и не мог понять, что с ним происходит. И лишь теперь увидел, что все это время он сидел перед раскрытой книгой. Пообедав, он взял ее и с тех пор не отводил взгляда. Очевидно, переворачивал страницы совершенно бездумно — читал? не читал? Со странной печалью глядел он сейчас на книгу; под ее обложкой столько судеб, страданий, человеческих раздумий… Со страниц рвалась жизнь, там была борьба за счастье, неутомимая погоня за счастьем. Неважно, что изложена здесь история давно вымершего поколения, что сам автор давно в могиле. Люди, о которых говорилось в книге, были живые, их судьба волновала, словно бы он знал их лично и любил. Он страдал вместе с ними и страдал еще оттого, что должен покинуть их. Эту книгу он уже не успеет прочесть, не узнает, как развивались события в придуманной книге жизни этих никогда не существовавших людей. За последние два дня он привык к ним, странным образом породнился; он начал читать книгу поздно вечером, вернувшись из суда. Они впустили его, усталого, измученного, к себе в прошлое, в другую эпоху. Этому роману, весьма, впрочем, посредственному произведению известного писателя, он обязан последними спокойными часами того, что еще можно было назвать жизнью. Остальное время он пребывал либо в состоянии полной апатии, либо его захлестывала сумятица мыслей, бесплодных, изматывающих; они тянули туда, к краю черной пустыни, заставляя вглядываться в явления, не имеющие даже формы, осмыслять то, что недоступно человеческому рассудку.