Он прощался с книгой, с ее героями, навсегда расставался со всем тем, что выражено в слове. Расставался с той частицей знаний, которую сумел усвоить за целую жизнь, а заодно и со всем огромным, возвышающимся над поколениями людей миром знаний, который становится все богаче, все глубже, которому нет конца. Он решил, что больше не будет читать. Отложил книгу.
Внезапно его пронзила насквозь уже знакомая боль — повернулся в сердце нож, тот самый. Скрежет ключа, звук поставленной на пол винтовки, шаги за дверью.
Он долго не может понять, чего хочет от него жандарм. Наконец понял. Тяжелая глыба, придавившая мозг, упала; сердце снова начало биться. Но когда его повели по коридору, он ощутил горькое разочарование. «Еще надо ждать, еще долго придется ждать, какое же счастье будет идти в последний раз по этому коридору, по этой лестнице, через этот скверик — туда, туда, где все оборвется. Оборвется мысль, утихнет скорбь, глупая человеческая скорбь по исчезнувшей жизни».
Однако когда он попал в скверик и увидел деревья, кусты, клумбы с цветами, его охватило странное волнение, будто после долгой зимы он внезапно увидел буйное, молодое цветение природы. А ведь его чуть ли не ежедневно водили этой дорогой; вот и вчера был он здесь, так почему же именно сегодня столь удивительным и столь чудесным выглядит этот уголок? Несколько чахлых деревьев, смешная клумба с обыкновенными цветами, газон, где мусора больше, чем травы — вот и все.
Он остановился, потрясенный очарованием весны, которое чувствовалось даже тут, в этот угрюмом месте. Он представил себе деревню: широкий луг, в зеленой траве желтеют лютики; свежая, блестящая молодая листва; припомнил даже давным-давно не слышанный звук дудочки, вырезанной из вербы, а вверху плывет сладостная, как весна, песня жаворонка. Он восторгался этим искрение, глубоко, всем сердцем, без примеси горечи или зависти. Пусть живут люди, пусть радуются и пусть дождутся лета, осени, и долгие, долгие годы пусть звучит для них весенний гимн молодости и возрождения, влагой пахнет земля, красотой, здоровьем, жизнью…
Он сорвал с дерева ветку и прижался лицом к прохладным листьям. Наклонился над клумбой и сорвал несколько белых маргариток и какой-то смешной, трогательный желтый цветок. Внимательно, сосредоточенно разглядывал он белые звездочки маргариток, словно видел их впервые в жизни. Вернул его к действительности голос жандарма:
— Цветы рвать запрещено, вы, что, не знаете?
— Знаю, но я сорвал их потому, что завтра меня повесят, — ответил он просто.
— В любом случае запрещено.
Тут взгляд его остановился случайно на лице молодого солдата, стоявшего неподалеку на часах — и столько было написано на этом простом лице сострадания, полудетского ужаса, что он почувствовал, как комок подступил к горлу.
Из одного окна кто-то подавал ему знаки, подтягиваясь к форточке и снова исчезая из виду. Это тот, с которым вместе завтра… Он кивнул ему головой, стараясь дать понять, что узнал его и что… Что можно выразить жестом, тайно, украдкой? Он подозревал, через какие муки проходит сейчас его сотоварищ по борьбе, по смерти в своей одиночной камере, и почувствовал нечто вроде укора совести. Кто вырвал этого крестьянина, этого Яна Кучму из его тихой далекой деревеньки? Кто сделал его «бунтовщиком», кто вовлек в тайные кружки? Мысль была мучительной, и он даже на минуту забыл о себе, о том, что произойдет с ним завтра. «Не ко времени ты явилась, — подумал он, привыкнув разговаривать со своими мыслями. — Зачем явилась сейчас и отравляешь горечью последние часы, ведь я тоже расплачиваюсь собственной жизнью. Разве этого мало? Чем же еще большим сможет заплатить человек? Что еще в человеческих силах?»
Он вспомнил, что завтра вместе с ними пойдет на смерть еще тот, третий, юноша, с которым он не был знаком и который после торжественно зачитанного ему приговора крикнул на весь зал: «Долой царское самодержавие!» Об этом юноше он ничего не знал и сожалел теперь, что не сумел расспросить его во время суда.
Он чувствовал себя виноватым — не сделал того, что обязан был сделать. Следовало превозмочь гордыню, решиться на унижение, попросить тюремщиков, чтобы их, приговоренных, определили в одну камеру, он обязан был облегчить им последние тяжкие минуты, ведь он был их руководителем. А теперь поздно.
Впрочем, а что бы смог он для них сделать? Что сказать? Поддерживать бодрость духа? Мешать этому старому, уравновешенному крестьянину молиться перед смертью? Поучать этого молодого рабочего, доводить до его сознания то, что сам он не в силах осознать? Разъяснять вечные истины и отвечать на вопрос, каким представлял себе Маркс будущее человечества?